Затем Дама Барбара вдруг поднялась на ноги, зевком давая понять, что пора уходить.

— Не могли бы вы помочь мне прибраться, — сказала она Рейчел и, когда все остальные вывалились в ночь, Рейчел оказалась в студии наедине с Величайшей из Ныне Здравствующих Женщиной-Художником Британии.

Верхнее освещение снова зажглось — пили они при свечах — и резкий свет был, вероятно, так же жесток по отношению к ней, каким он был и к Даме Барбаре. В итоге оказалось, что речь вообще шла не о помощи; именно Рейчел обошла все помещение, собирая бокалы и бутылки на поднос, и именно она вымыла посуду в довольно грязной раковине, пока Дама Барбара устроилась на табуретке, наблюдая, хмурясь и куря. И задавая вопросы.

— Так вы рисуете? — поинтересовалась она.

— Да, — ответила ей Рейчел.

— Продаетесь?

— Начинаю.

— Где?

— В Галерее Ньюлина. Джек познакомил меня с…

— Ну да, что толку быть как Джек — джентльмен-любитель. Женщинам в этой игре работать приходится больше. Вы замужем?

— Да.

— Дети есть?

— Один.

— Только один. Что ж, неплохо. Если серьезно собираетесь работать, больше не заводите. Ничему не позволяйте становиться на пути, ни детям, ни мужу. Ничему. Что вы сделали с браслетом, что я вам дала поносить? — неожиданно спросила она.

— Ой, я, э-э…

Рейчел посмотрела на руку, забыв, что Джек застегнул украшение в волосы.

— Неважно. Наверное, он где-то здесь. Он в основном из серебра. Вам знакомы работы Йенсена?[37]

— Кого?

— О, не имеет значения. Закройте плотно дверь, когда будете уходить, хорошо?

Она направилась к постели, держа сигарету в руке. Она была достаточно старой, чтобы казаться бабушкой, может быть, даже и была ею, и все же жила в запустении как своего рода студентка. Представившееся вначале очаровательным — со своеобразным сочетанием пышных растений в горшках, потрепанной антикварной мебели и макетов скульптур — помещение начинало казаться необитаемым, стоило только напомнить себе, что она фактически жила там, а не уходила рано или поздно домой, куда-то в более уютное место. Опорожнив содержимое пепельницы в мусорное ведро, Рейчел представила себе, как та писает в запущенной ванной комнате, затем забирается в постель, где согреть ее может только последняя капля виски, и лежит там, уставившись в высокий потолок своими осуждающими глазами Бетт Дэвис. Возможно, она думает: «О господи, что за бездарный вечер!» Или нет, возможно, выбрасывает наконец из головы бессмысленную болтовню и думает о работе, которая весь вечер занимала часть ее мыслей, дергая за юбку ее сосредоточенности, чего, впрочем, она никогда не позволила бы детям.

Рейчел выпила гораздо меньше, чем все остальные, и в студии сделала себе крепкий и омерзительный растворимый кофе. Ошеломительная необычность окончания вечера еще больше отрезвила ее. Когда она отправилась искать свою машину, то нашла Джека, сидящего на стене, окружающей сад, и покуривающего трубку. Слишком пьян, чтобы вести машину. Она привела его обратно к «Моррису»[38] и повезла домой, тихонько похрапывающего и прислонившегося к пассажирской дверце.

Когда, наконец, она вошла в дом, все было тихо. Она заглянула к Гарфилду, осторожно подтянув одеяло, чтобы прикрыть ему плечики, а затем скользнула в постель рядом с Энтони.

— Бог мой, какая ты холодная, — пробормотал он, когда его разбудили ее окоченевшие ноги.

— Извини.

— И ты вся в песке! Где тебя черти носили?

— Плавала. С Джеком и его друзьями. Извини. Так устала, что даже песок не смыла. Перевернувшись набок, она прижалась к нему, радуясь, что он тоже лег набок и прижался к ней.

— Джек познакомил меня с ГБХ, — сказала она.

— С кем?

Она хихикнула, вспомнив Джека, как она вела его к входной двери и выудила ключи у него из кармана.

— Это вместо Господи! Барбара Хепуорт!

Он обнял ее, засыпая, а она крепко уцепилась за его руку, сна у нее не было ни в одном глазу, и она погрузилась в теплое отдохновение.

НОРМАН МОРРИСОН

(1965)

Масло на холсте

В ноябре 1965 года квакер по имени Норман Моррисон облился бензином у Пентагона и сжег себя в знак протеста против участия Америки в войне во Вьетнаме. Однако мощь его пацифистской демонстрации интерпретировалась неоднозначно — он прижимал к себе новорожденную дочь, жизнь которой удалось спасти только потому, что его уговорили отбросить ее подальше от поглощавшего пламени. Новость и столь же шокирующие фотографии вскоре достигли Пензанса, где Келли как раз слегла со второй послеродовой депрессией. Эта картина в пылающих багряно-алых тонах в рамках кубовидной серо-черной структуры зачастую воспринимается как дословный перевод газетной полосы в масляную краску. Однако Сэр Вернон Вакс, ее консультант в Сент-Лоуренсе, Бодмин, куда она сама госпитализировалась спустя несколько часов после завершения работы над картиной, вспоминал в своих мемуарах: «Ее внимание приковал не сам факт самоубийства, но та опасность, которому это самоубийство подвергло ребенка Моррисона. В момент просветления она уподобила эти языки пламени собственному безумию, лижущему ее новорожденную дочь». После выздоровления она подарила картину больнице и, когда картину выставили там, сказала Ваксу, что речь идет вовсе не о Моррисоне, а о героической любви. «Видите, вон там маленький серый квадратик, который как бы скрепляет всю композицию? — сказала она мне. — Не говорите ему, но это мой муж».

(Предоставлено филиалом Национальной службы здравоохранения Корнуолла)

Возникали промежутки времени, как правило, в дневные часы или в те моменты, когда она как раз удалилась бы рисовать, и в это время Энтони мог почти забыть, что она мертва. Они вели такое независимое существование в пределах своего брака, что даже после выхода на пенсию он был всерьез приучен проводить день за днем, пока ее присутствие оставалось чисто номинальным. Ее распорядок дня был совершенно непредсказуемым. Частенько ее вдруг охватывало внезапное стремление пойти поработать или почитать, или отправиться на прогулку поздно вечером или на рассвете, так что он даже привык просыпаться, обнаруживая, что в постели он в одиночестве. Продолжал выдавать ее отсутствие лишь непривычный порядок повсюду. И покой.

Порядок был равным образом результатом вклада Хедли и отсутствия Рейчел. Его затянувшийся во времени визит походил на повторное явление жены, но жены школы 1950-х годов. Он застилал постели и проветривал комнаты. Он вытирал пыль и пылесосил. Он вовремя ставил на стол вкусную еду и при этом поддерживал обаятельный разговор. Его присутствие приносило удовольствие, но Энтони видел, что, ради того, чтобы быть хорошим сыном, он фактически отсрочил для них обоих время неизбежного принятия происшедшего, возможно, даже время полного траура.