Ну а в Миле Кошак я был уверен с первой минуты знакомства, как только засёк у неё на глазах быструю влагу после того, как с лёгким выражением зачитал ей параграф одного дурного гороскопа за прошлый год. Короче, если надо, то – моя.

Однако самое неприятное, что пробило прям до печени, имело место как раз сегодня, 23-го, со вчерашней постпобедной ночи. Пишу сразу по событию, тюль в тюль. Так вот, зацепили тросом и сдёрнули, как и не было его – всё 11 бронзовых тонн. Окольцевали шею петлёй, как висельника, и стали тянуть краном на базе Камаза. Тянули, тянули… Он поначалу не поддавался, Феликс Эдмундович, почти устоял, но они, видно, командоконтроллером чуть вбок дали, и тогда он треснул и воспарил поначалу, а после рухнул головой в клумбу, весь. И замер. Представляете? А если б мать моя не на башенном работала, а на передвижном, на базе того же Камаза? И, допустим, её смена была и вызвали б по наряду. Так она бы, значит, убийцей моего же кумира сделалась? А я бы, получается, стал иудицин сын?

Нет, это кошмар, честно говорю. Остальное – туда-сюда, как вышло, так и будет, но с Дзержинским, на кого молился, под кем чистил себя, про кого с детства на Рабочем посёлке вслух стихи отбивал, рвано, с чувством, по-маяковски… Даже Ионыч, условный враг всех режимов, и тот его, хотя и не читал, но чтил. Утром позвонил, сказал, что новые неправы, и что ещё очень пожалеют, и что есть политика и разные там изменения строя, а есть чисто мутный беспредел.

А сегодня к обеду нас собрали по коду чрезвычайной ситуации, кого сумели найти, и сделали авральную объяву по всему Комитету: кому – вольные хлеба, а кому – ждать нового хозяина и свежего приказа. Про членство в партии – ни слова. Потому что верхи уже, сказали, не могут, а низам – типа каждому своё, «суум куиквэ» – ровно как на воротах Бухенвальда.

4.

Первым был психиатр, встретились мы с ним за второй дверью слева. Меня пригласили, он уже там хозяйничал – разложил бумаги, раскидал оттиски рисунков, графики, приготовил молоточек для нервов, всякое другое. Посмотришь на всё это трезвым глазом и уже решишь, что псих, потому что нормальному не предложат высказаться насчёт того, проводит ли он пальцем вдоль приёмной щели почтового ящика после того как опустил в него письмо. Или не поинтересуются, например, могу ли я зарезать овцу. И свернуть шею курице. Раздражает ли меня неровно спущенный край скатерти. А то, что запах какой-нибудь там баранины мои вкусовые рецепторы не смогли бы восстановить даже в самых смелых воспоминаниях, что последний раз куриный бульон я получал из рук незабвенной Анны Аркадьевны, когда температурил незадолго перед армией, что последняя изношенная до предела скатерть, как субстанция жизни, пущена на тряпки в связи отсутствием другого средства подтереть мокрое – это их не заботило. И что писем не пишу, потому что некому писать. Тем более, когда нет конвертов. И после этой чуши он станет решать тип расстройства моей личности – диссоциальный, обессивно-компульсивный, пассивно-агрессивный или же сразу шизоидно-истерический?

Одним словом, я не дал ему шанса, ни малейшего. На вопросы отвечал сдержанно и толково, как когда-то ещё до армии учил меня дед. В позе Ромберга был устойчив, хотя как раз в этот момент слегка прохватило очередной почечной судорогой. На вопрос, что считаю своим главным недостатком, ответил прямо – несправедливая и затянувшаяся невезуха вследствие собственной человеческой недалёкости. И таинственно улыбнулся, призывая доктора разделить этот несколько иронический взгляд на столь экзистенциальное определение главного недостатка. И добавил, что всегда хотел преодолеть свою же собственную сущность, чтобы понять всю глубину эмоциональной природы устройства человеческой личности, но, наверное, не потянул, не хватило той самой глубины.

Когда прощались, поинтересовался, что у него за погоны. Майорские – не стал скрывать своего звания мозгоправ. Ну я и подыграл ему: сказал, для меня ему вполне подошли бы и старлейские, поскольку он, как мне показалось, слишком видный специалист, чтобы тратить на меня столь дорогое время.

В то утро я уже буквально на мышечном уровне начал сознавать, что должен пройти испытания без малейшего сбоя. Что нечто, уготовленное мне этими загадочными обстоятельствами, таит в себе совсем иную жизнь, другую судьбу, невероятный поворот к которой рано или поздно придаст мне окончательно человеческий облик, особенно в эти смутные времена.

Как ни странно, с психологом было сложней. Там уже был не живой разговор, больше работали опросники. Они были неохватные и каждый раз предлагали испытуемому до сотни вариантов совершения того или иного действия в предлагаемых, чаще дурных или же совсем идиотских обстоятельствах. Первый из них, наиболее короткий, запомнился, как один из самых странных. Вопросы, к примеру, были такие. В качестве образца привожу малую часть того, на что пришлось отвечать, теряясь в догадках:

«Вы идёте в окружении охраны, вокруг люди, сотни, тысячи людей. Внезапно к вам под ноги бросается собака средних размеров, без ошейника. Всё происходит быстро. Ваши действия:

Резко отпрянуть в сторону.

Спрятаться за охранника

Закричать, привлекая внимание.

Не обращать внимания, продолжая следование по маршруту.

В случае, если вооружены, стрелять на поражение.

Нанести удар ногой, целя в морду зверя.

Замереть на месте, ожидая действий службы охраны.

Широко улыбнуться, демонстрируя полный контроль и чувство превосходства над ситуацией.

Бежать, не дожидаясь чьих-либо действий.

Приласкать животное в попытке установить миролюбивый контакт.

Можно было выбрать один – максимум, два пункта. Отказ, как и непопадание, невозможны: «психолог» дал понять, что выбор носит принципиальное значение для решения моего вопроса. Какого – вновь сплошная загадка.

Я выбрал «восьмое» и по реакции проверяющего догадался, что попал. Хотя снова понятия не имел о том, как всё здесь устроено и чего от неудачника средней руки на одной нездоровой почке добиваются те, кто без каких-либо объяснений выдернул его из привычной тухлой жизни, вовлекши в наиудивительнейшую историю без отчётливых правил. Не говоря уже о каких-никаких правах.