Вот только аттестовали меня на офицерское звание не сразу: прежде полгода прошло, плотных, напряжённых, боевых. Там на воле свои дела: тут, за колючкой курсов, – свои. Вербовка, допрос, стрельба с обеих рук и всех положений, слежка и уход от неё, провокация, маскировка, взрывное дело, язык, яды и прочее важное для жизни и борьбы. В редкие дни удавалось-таки вырваться в город, и тоже не без посредства Ионыча. И если не намечалось ничего срочного, то каждый раз я выискивал Мильку и затаскивал её в постель, уже как свою, проверенную, безотказную. Потому что Милька была уже влюблена, если не до обморока, то уж наверняка по-честному. К слову сказать, я же сам и влюбил её в того парня, каким с первого дня для неё стал. В таких случаях Ионыч учит растопыривать клиенту ушню и крепко вливать, коли намерен заиметь пользу. В моих отношениях с девицей Кошак это очевидное правило работало лишь наполовину. Она мне и на самом деле слегка нравилась, хотя и не до уз. Просто с первой же минуты, как мы увиделись с ней в театре, я решил не упустить шанс. Там ведь по-любому вырисовывалось интересно, как ни взглянуть – вопрос лишь в смене концепта в целом, как и в умении вписаться в любой заданный контекст. Хрен с два ещё отыщешь в доступном тебе месте подобное совмещение широкопрофильного словоблудного патриотизма с совершенно латексной гибкостью хребта: при том, что сам-то хитрый, как китайский жук, и всенепременно вывернется. Это я про Антона Анатольевича. Потому что и тем угодит, если что, и этим сгодится – на том стоит и ещё долго стоять будет. Я это злым своим нюхом чуял, несмотря на любой пригожий внешний фактор. Именно так и ощущал его, гнилого Кошака, моего будущего тестя. А Мильку его, когда она в первый раз передо мной разделась, я, конечно, постарался не разочаровать: набормотал ей в уши всякого ласкового да нежного, ну и насчёт остального не поленился. Хотя, если честно, рассчитывал и на сиськи получше, и на ляжки постройней, в верхней, в смысле, части. А вообще, бывали в нашей раздевалке тёлочки и получше, особенно когда Комар за это дело отвечал. Кстати, ни на миг не жалею о проведённых месяцах учёбы, потому что знаю, как это пригодится на практике, куда бы и как потом судьба ни закинула меня: оперативника, офицера, государственника от бога и юриста для чёрта и на все времена.

5.

Упырёва, как тот пообещал, я больше не видел. На другой день пришли два приятных на вид костолома в белом и подключили меня на диализ. Скорей всего доктор и медбрат. На вопросы не отвечали, работали молча и споро. Разве что один вдруг ни с того ни с сего пробурчал, то ли себе под нос, то ли обращаясь ко второму:

– Гречки на этот раз не дадут, сказали, но зато по две сайры добавят. И одну шпроту.

– Сверх заказа, – не понял второй, – или в составе?

– Щас! – с внезапной злостью в голосе отреагировал первый, и по его слегка начальственной нотке я догадался, что врач – это он. – Какой там, сверх! Это ж тебе заказ не новогодний, а квартальный.

– Ну и что же, что квартальный, – не сдавался медбрат, подсоединив трубки диализатора и подкатывая ближе ко мне аппарат на колёсиках, – за последний год в месячные лучше стали класть, чем в прошлые квартальные. Даже чай со слоном два раза был, чисто весовая Индия. А теперь вон снова Краснодар этот вениковый, мать его ети.

– А ну завязывай давай! – внезапно приструнил брата доктор и в лёгком раздражении обернулся ко мне.

– Готово, пациент, начинаем. Теперь просто лежите спокойно четыре часа, больше ничего. Лицом, голосом работать можно, тазом и ниже – нет.

И ушли, притворив за собой дверь. Однако через пару минут она снова распахнулась, и очередные двое в таком же стерильно белом и тоже при полном молчании стали вносить в процедурную фотооборудование: штатив, камеры, осветительные приборы, экраны подсветки и всё прочее для съёмки.

– Вам кого? – спросил я, понимая, что, хотя это не случайно, но всё же голос подать не мешает.

– Снимочки, снимочки, уважаемый, – дежурно кивнув, отозвался один.

– И немного видео, – пояснил другой. – Съёмочка, товарищ пациент. Поручение полковника Упырёва. Мы вас особо не потревожим, вы лежите себе, как лежится, или сидите – остальное подскажем.

– На пропуск что ли? – не понял я. – Или куда?

В это время они уже успели подключить камеры, надлежащим образом расположили прочее оборудование и зажгли световые приборы.

– Нахмурьтесь, пожалуйста, – попросил первый, – если можно, посильней.

– В каком смысле, – удивился я, – зачем?

– Так надо, – равнодушно пояснил второй, – так нас просили. Пожалуйста, просто делайте как мы говорим, и тогда мы вас особо не задержим.

Я нахмурил брови. Затем слегка поджал рот и чуть-чуть приспустил веки.

– Нормально?

Одна камера уже стрекотала, вторая производила скорострельные щелчки.

– Чуть больше попрошу, и сразу после этого слегка убавьте хмури, процентов на двадцать пять-тридцать, – довольно сухо произнёс первый. – А примерно через минуту – ещё на двадцать пять, тоже в сторону понижения.

Я выполнил, как сумел: постепенно разглаживая лицо, расслабляя бровные валики и разжимая губы.

– Нормально, – кивнул мне второй, и вновь без излишней эмоции, – с этим, думаю, разобрались. А теперь радуйтесь, пожалуйста, как можно сильней: восторгайтесь, восхищайтесь, смейтесь, мысленно приветствуйте кого-то из приятных вам персон. И отдельным файлом просто поулыбайтесь, прошу вас, так и сяк, но только умеренно, от едва заметной, явно сдержанной улыбки, до привычно вежливой, деловой, но не ярко выраженной. Пробуем? По команде, пожалуйста.

Последующие десять минут под неустанным руководством двух фотопсихиатров в белых халатах я кривлялся по-всякому, выстраивая своей несчастной физиономией полную линейку несуществующих эмоций, лживых улыбок и неотведанных радостей.

– Теперь – горе… – напомнил второй первому. – Давай мы его тоже отдельным файлом, а то Хорь потом сожрёт, дерьма не оберёшься.

– Да-да, «горе», уважаемый, – обратился ко мне первый, – попробуйте выдавить на камеру скорбь, слезу, но так чтоб она шла едва заметно, не так, когда вы, к примеру, хороните кого-то из близких, а, допустим, просто лук почистили, без слезы, но на мокрой основе, чисто на влажной слизистой, ладненько?