– Давай сразу с того, как ты ухайдакал последнего обозного охранника.

– Ну, собственно, вторым делом взял за грудки купчика. Ты его еще не видал? Советую.

– Курдючный барашек? – приподнял седые брови Батя, разливая по третьей. – Неужто мыслишь жирка с него натопить? Ну, земля пухом.

Выпили и за тех, кто не вернулся. По ком у той лесной тропы справили поспешную тризну.

– Мыслю поскорей его прирезать, – жестко ответил Юган, зло щурясь на бутыль. – Я б его прямо там придавил, да хотел вот тебе показать. Смотри сюда, отец: пусть и при доброй охране, да поперся он разбойной тропой. Там, где и пенек мурашками пойдет. У нас ведь не тока ненужное потеряешь, как со страху обосрешься. А и кой чего полезное: башку, скажем. Это раз. Слушай дальше. С какой-то великой хитрости этот хмырь обрядился купчишкой. Еще бы красной девкой выставился, сиськами трясти на смех курам. От него за версту высокородством несет, кабы не княжьим. А этот стручок прилизанный простотой нарочитой в нос тычет. Будто подложный нищий своими язвами липовыми. А уж про охранничков его и речи нет: мужики серьезные. За серебром и наклониться-то побрезгуют. Слыхал, как службу-то у купца заковыристого несли неподкупно? Не тащились дорогой, а крались, настороженные капканами охотничьими. Повадками истинные дружинники. Честь превыше жизни! А среди обозной сторожи таких не густо. Это тебе два. И тут же три. Ну, это ладно. Начхать бы да забыть. Да тока короеды мои прожорливые золотыми кандалами пудовыми не удовольствуются. Не ровен час, начнут прицениваться к той, что в кандалах в возке лежала. Не поверишь, отец: спеленатая по ногам, по рукам, по животу – чистый кокон.

– Баба? – буркнул старик, разливая по четвертой. – Выкуп?

– Выкуп ли, нет – не ведаю. В одиночку и не затевался с расспросами. О том, будто я семи пядей во лбу, лишь брешут. А на деле я так высоко не заношусь. Оттого и не придавил купчишку липового. Хотя руки чесались. Он в тех кандалах не бабу тащил – дите. Девчоночку махонькую. Ей с виду пара годочков всего. Те кандалы поболе ее самой весят. Я, конечно, не пример благочиния, но с совестью знаюсь. Всему предел есть, даже бесчинству.

– Где она?

– И в другой раз не поверишь, – чуток расслабился насупившийся вожак. – У бабки Отрыжки.

– А эту перхоть плесневелую чего туда-то занесло? – впервые удивился старый разбойник. – Она ж в деревню подалась травками запастись. Кажись, в Столбовку.

– Твоя задушевная подружка – Благойла свет Вуколова дочь – из той Столбовки пешочком до дому телепалась. Как раз по той нашей тропе. Видать, двужильная, коли решилась при немочи своей… хм, старушечьей, такой путь одолеть. Уж ты прости, отец, за слово грубое. Мы тока-тока морды в тот воз сунули, а она уж тут, как тут. Дескать, мужики все твари, дите насквозь бедненькое, никому не отдам и баста. А малая, едва мы кандалы отомкнули, вцепилась в Отрыжку – не отодрать. Не орет, слез не льет, а зыркает так, что оторопь берет. Ну, и чего, драться? Оставили ей девку – пусть тетешкается. Все одно, тебя не минует. Вот вы там с ней и разберетесь, за каким чертом купчик мутный детишек таскает в этаких цацках? И куда?

– Неспроста, – согласился озадаченный Батя, поднял чарку и замахнул, не чокаясь.

Похрустел капусткой, подумал и предостерег:

– О девке той ни слова. Тут дело такое, что тайной попахивает. Да не нашего полета. А короедов твоих не урезонить. Уже вон облизываются на выкупы. Они нынче итак хапнули изрядно – не всякому о таком и мечтать-то под силу. А жадность неутолимая в них все не угомонится. Коли уж на чистоту, так я жуков твоих трескучих передавил бы. Мужичков жаль, но свою башку жальчее.

– Не смогу, – признал за собой такую слабину Юган.

– Забудь, – согласился и тут старик. – Сам позабочусь. Чую, девку эту станут искать нешуточно. Можно, конечно, и ее по-тихому упокоить. Да тока ее смерть нашу с тобой не обманет, не отведет. Тока молчанием и спасемся. А в том мы с тобой рассчитывать можем лишь на себя. Девкой же, коли нас за ребро пощупать вздумают, откупимся. А то и приманим на нее пленителей, что на золотые цепи такие щедрые. Так и словим. И прихлопнем, чтоб докукой смертной над башкой не висели.

Он огладил широкую короткую бороду, помолчал, бросив взгляд в окошко напротив, и продолжил:

– Золотишко себе не бери. Все раздай по семьям кормильцев, что я упокою. И раздавай не вдруг, дабы любопытных не будоражить. Потихоньку сплавишь им все со временем. Тем перед совестью и очистишься. С такой-то долей можно жизнь прожить безбедно. Да детишек поднять ненапряжно. Коли то золото не уплывет милостью языков болтливых.

Дед был бестрепетен – молодого разбойничка аж покоробило от жгучей его ледяной нещадной расчетливости. Оно понятно: без того разбойный путь коротенек. Однако ж и братство разбойное чего-то да стоит. Ватага Югана не в один день сбивалась, да и не в один год: кровью испытано, смертью закалено. Поди-ка, сыщи замену, так каждый следующий хуже прежнего во сто крат. Опять же, дурная слава у того вожака, что людей своих не уберег. А добрая слава в разбойном промысле, почитай, половину всех дел вершит. Ну, и без симпатий сердечных тут не обходится, ибо все люди. Тот же Плешивый, скажем… И беседы с ним в радость, и драться бок о бок схватишься без раздумий. Деду-то, небось, кажется, что четверть века для жизни не срок. Дескать, ума скопить не успеешь. Но Юган в свои двадцать пять столько повидал, что иным и не снилось. А всего важней то, что в его башке пережитое задержалось цепко. И переварилось, как следует: к пользе и опыту.

– Будь по-твоему, отец, – мрачно буркнул он, замахнул свою чарку, занюхал краюхой хлеба и спросил: – С девкой чего делать?

– А чего с ней поделаешь? У Отрыжки останется.

– Темноглазая да черноголовая? Прям, таких у нас пруд пруди.

– О том я с Отрыжкой сам переговорю. Уж коли она не придумает, как выкрутиться, так и прочим не под силу.

– Вот как раз и переговори, – не стал возражать Юган, многозначительно пялясь за его спину.

Потом потрудился оторвать задницу от лавки и качнуть растрепанной с дороги да гульбы башкой:

– Не отдыхается, мать?

Батя потеснился от края лавки, дабы подружке было сподручней усесться. И махнул рукой, требуя выпивки с закуской для притащившейся к ним старой ведуньи по прозвищу Отрыжка. Кое-кто еще помнил муженька этой горькой вдовицы, что некогда навел шороха на державных путях-дорогах. И был зарублен, утащив с собой на тот свет не менее десятка дружинников. В правдивость этой сказки верили-не верили, но хитрющую старуху разбойничья братва куском не обносила – невместно так-то крохоборничать. Да и Батя, зная ее покойного супруга не понаслышке, благоволил к бабке. Величал ее не иначе, как по имени: матушка Благойла свет Вуколова дочь. Юган, почитая себя человеком неглупым, умышленно следовал примеру старого разбойника. И сам почитал старушку, и ватажникам своим не дозволял ни единого худого слова в ее сторону.