– Тебя седлать, тока народ пугать! – в тон ему заверещала Отрыжка, шествуя к двери. – Как медведя шатуна, рогатиной обласканного! – закончила она притворно лаяться под гулкий ржач и выскользнула за порог.

Отделавшись от оскомины в лохмотьях, оба разбойничка выпили. И принялись мозговать, как им без помех и коварных последствий избавиться разом от дюжины ватажников Югана. Чай не гуси перелетные – своим чередом не улетучатся. Выпускать же изрядно поддатых мужичков из харчевни, было сродни всенародному объявлению, мол, девчоночку чудную обрели. Мол, золота с нее сняли целый воз. Да боярина, что ее тащил со всей таинственностью, укокошили. И вся слава – с топором по шее – заслуженно причитается Югану.

– Бабулька серебро позабыла, – в рассеянной раздумчивости заметил тот, приподняв над столом кошель за петельку шнурка. – Э, отец, а это чего тут?

Изучив за долгие годы все ухватки своей подружки, Батя мигом сообразил, о чем речь. И развернул тряпицу, что та подсунула под кошель.

– Чего там? – все также рассеянно процедил Юган, поигрывая звенящим кожаным мешочком.

Батя трепетно развернул тряпицу и удовлетворенно сощурился:

– Уловка лукавая там. Плутня бабская криводушная. Но нам сегодня очень даже подходящая. С души воротит, да жить-то пока еще не разонравилось. А потому придется нам с тобой помереть ненадолго.

– Помереть? – недоверчиво переспросил Юган. – Кому нам?

– Да нам всем, кто тут есть, – слегка развернув башку, старик покосился на гудящую за спиной трапезную.

– Это верно: помирать всем придется, – махом сообразил Юган, о чем речь, однако и бровью не повел, скучающе теребя кошель: – А то кое-кому не поздоровится. Заодно с харчевней горелой. И как же парочка счастливцев после той потравы выживет? Там бабушка Отрыжка, случаем, не добавила ли милости своей?

– Добавила усердная наша. Всего добавила, что загодя наготовила, – Батя старательно разливал по чаркам остатки самогона. – Тот катышек, что невзначай тебе под руку подкатился, слизнешь перед самой потравой. А после нее винцом не увлекайся. Оно вслед яду так приложить может, что не одыбаешь. Копыта отбросишь. Глянь-ка, а вот и второй катышек живительный. Жалует тебя Отрыжка, коли жизнь оставила.

Юган ничуточки не заблуждался насчет истинности слов старика. Это они со старухой оставили его в живых. А не то, валяться бы ему со всеми прочими в кровавой блевотине. Ишь ты, заботятся упыри благообразные. А что, и заботятся – одернул он себя за облыжную насмешку. И ему – с младенчества сиротствующему – за те заботы богам бы молиться следовало, да привычки нет.

– А этими катышками я винцо сдобрю, – залюбовался Батя на прочие шарики поувесистей да цветом темней.

– Не жаль?

– Жалко, как без этого, – притворно вздохнул старик, замахнув последнюю на сегодня чарку. – Кабы их в самогон, так не выйдет. Тока зелье зазря попортим. Наше пойло ни одна лихоманка не возьмет. Тут без винца не обойтись. А за те монеты, что оно стоит, и через разрыв сердца помереть запросто. Однако же и от подношения драгоценного никто уж не откажется. А кто и запривередничает, так того мы вручную обрадуем.

– И твоих всех? – удивился Юган беспощадности хозяина харчевни.

Ибо Батя заботился обо всех, кто у него трудился, не скупясь.

– Всех, – бесстрастно ответствовал тот. – Поздно милосердствовать. Они уж тут понаслушались, чего ни попадя. Прям, подарок великий державникам, как подвесят их на дыбе. Семьям пособим по смерти кормильцев, вот то на то и выйдет. Давай, собирай вкруг себя покойничков. Покуражься щедростью напоследок. А я пошел распорядиться.

Утомившаяся, было, разбойничья гулянка, разом воспряла. Да и как тут не взбодриться, коли Юган проставляется с державной щедростью. И сам хозяин харчевни с пониманием и уважительностью: не кружками щербатыми под дорогое вино оделил, а чарками – едва и насобирал-то. Даже десяток серебряных не пожмотничал выставить – оценил Юган основательность старика. И с закуской знатной не поскупился: служки тащили из погреба все самолучшее. Да сами же по слову хозяина разливали винцо, дабы за него не хватались пьяные дрожащие лапы. И ни единой капли потравы не пропало задаром. Сами, понятно, пригубить украдкой успели, коли такой случай подвернулся. А девку-прислужницу с поварихой и поваренком Батя угостил самолично. Успели тем пересказать о последнем подвиге Югана, нет ли – старик не пощадил никого.

Вожак не без напряга ожидал каких-никаких резей да боли в брюхе. Но пирующие с Отрыжкиной потравы даже икотой не разжились, не то, что пеной из пасти. Пили, жрали, будто до сего момента и не проторчали в харчевне битых полдня. Задирались и хвастали, а сами один за другим, как бы невзначай, опускали с устатку на стол головы. Засыпали его подельнички – и прочие, кто нынче подвернулся под руку неласковой судьбе – мирно. Самого Югана тоже тянуло в сон, но он держался, желая лично удостовериться, что все прошло, как задумано. Когда за столом уже еле-еле возился пяток самых крепких гуляк, ему показалось, что в помутневших глазах Плешивого сверкнула догадка. Тот через силу заставил себя подняться и поплелся к двери – Юган не стал его останавливать. Загадал: коли выберется, значит, так тому и быть. Но Плешивый рухнул за три шага до выхода и боле не встал. Сам Юган сдался, когда последняя башка ударила лбом в стол.

Весть о том, что в харчевне старого Бати потравили всех заодно с самим хозяином и его служками, в мановение ока облетела всю столицу державной земли Антания. Тут не только свой же разбойничий люд – державники из Тайной управы понаехали. Эти не оставляли без внимания никаких подобных странностей да чудес. Скорбно голося, известная травница Отрыжка откачала лишь двоих: самого Батю да молодого разбойного вожака Югана, поймать которого за руку державникам пока не удавалось. Верней, у них не было повода расстараться с этим делом. Ибо Юган меру знал, державную политику понимал верно и мзду на благо Антании вносил исправно. Среди разбойников мало, кто вел себя столь же прилично, заслужив особое признание.

– старшна Тайной управы – неспешно обошел трапезную, брезгливо сторонясь трупов. Был он невысок, худощав да редкобород. И страшен для Стольноградского ворья пуще батюшки Государя вседержителя вкупе со всеми небесными покровителями народа антанов. Ибо умен был до обидного. Хитер и вовсе уж для людей воровских оскорбительно. А всякие там покушения на жизнь отскакивали от него, как горох от стенки. Правда, с последним бывалый державник нипочем бы не управился в одиночку. Ибо всеведущи лишь боги, а неуязвимы только вода с ветром. О его безопасности – пока еще успешно – заботился родный племянничек, что служил в той же Тайной управе десятником управской дружины. Его – из самой из государевой охранной сотни – старшна сманивал самолично: долго и нудно. При том бесстыже употребил всё монаршее и даже материнское влияние, загнавшее десятника в тоскливый тупик безысходности. Государю вседержителю было чхать на то, сколько у него там имеется сторожей. И перевернется ли мир, потеряв одного. Родная сестрица поддержала братца, порадовавшись, что сынок будет служить при дядюшке, набираясь ума-разума – глядишь, и женится обормот бесчувственный. Словом, влетел парень, как кот на псарню. Мечталось добру молодцу в дружине повоевать, а его засунули в крысятник вонючий со всякой там шушерой подзаборной валандаться. Служил честно, но все знакомцы утверждали в голос: норов у Таймира сына Велисава с тех самых пор вконец опаскудился. Бирюк бирюком, и человека ему задавить, что сплюнуть. А уж при его-то медвежьих плечах, бычьей шее да вечно мрачной квадратной морде на душевность с этим дылдаком потянет, разве, что-то деревянное иль каменное. И это в семнадцать-то годков! Что ж с него будет, когда щенок заматереет?