Ефимка Асташов хоть и имел за плечами всего лишь чуть более семнадцати годков, но на его долю выпало столько испытаний и лишений, что и на семерых хватило бы. Несколько лет назад он и ещё двое младших детишек сполна познали всю тягость безотцовщины. А такое познание всегда тащит за собой и закадычных друзей своих – голод и нищету.

После смерти батьки на ещё неокрепшие плечи Ефимки по старшинству легло недетское бремя заботы о семье. Но не ныл и не жаловался хлопец выпавшему жребию, а вместе с матерью безропотно тянул лямку «крестьянского счастья». Ефимка старался, жилы рвал и с упрямым остервенением хватался за любую работу. Благо на мельнице в последнее время пришёлся ко двору, и мельник Домаш Евсеич сейчас был крайне доволен смышлёным работником.

У Ефимки была заветная мечта – стать небедным. Но не так-то просто выбиться в люди! По крестьянским меркам выбиться в люди – это стать самое малое хозяином средней руки. Сокровенная цель придавала Ефимке силы и упорства, и он крепился. А вот мать, похоже, надломилась. И сыну часто до отчаяния было горько за её тихие слёзы по ночам…

Настя, мать Ефимки, была из рода Чигирей, и сейчас она с радостным волнением отмечала, что сын как внутренне, так и внешне всё больше походил на их Чигирёвскую породу. Бывало, наблюдая за Ефимкой, она часто сравнивала его с Прохором в юности: и черты лица, словно у благородного шляхтича, и ростом и статью бог не обидел. Эх, вот только крайне беден парубок! Но зато глаза! Ясные синие глаза – несомненно, Чигиревские – так и притягивали к себе надёжностью. И взгляд этих васильковых глаз красноречиво говорил: от этого хлопца многого можно ожидать, но только не подлости. Это Настю, конечно, радовало, но и тревоге хватало места в материнском сердце: сын всегда был готов на отчаянный поступок, на который далеко не каждый может решиться. А ведь по молодости ухарской легко и дров наломать. Смелости-то у Ефимки не занимать, да и лихой удали не меньше, поэтому и верховодил он берёзовскими подростками. Верховодил да зачастую и проказничал вместе с дружками. Но к шалостям хлопца большинство односельчан относились с немалой снисходительностью, списывая всё на молодость. Сами ведь когда-то были такими.

Возможно, в бесшабашном озорстве Ефимка находил какую-то отдушину от беспросветных недетских забот, а порою и просто каторжного труда. Или, может быть, в проделках ему хотелось развеять наполнявшие его чувства отчаяния и горечи? Этого никто не знал…

И вот сейчас стоял этот парнишка перед толпою и робел как нашкодившее дитя. Отчаянная натура Ефимки была немало смущена от прикованных к нему десятков пытливых глаз, настороженных и почему-то как никогда недружелюбных. Это выглядело очень странно! У хлопца из головы не выходили обрывки жутких картин недавно увиденного, а тут ещё эти угрюмые взгляды односельчан!

«Чего это они все так набычились?! Вроде ж ничего не утворил! Лучше бы Буслаям помогли!» – мелькали досадные мысли, и Ефимка в смятении приостановился. О том, какие сейчас предположения ворочались в головах односельчан, ему и в кошмарном сне не могло бы присниться!

Установилось тягостное выжидающее безмолвие. Лишь две пожилые бабы продолжали суетиться возле Лукерьи. Истрепанной дерюгой они накрыли мёртвого Буслая, вернее, его верхнюю часть: спину и изувеченную голову. Перевернуть несчастного и взглянуть на лицо никто так и не решился.

Ефимка Асташов продолжал стоять поодаль, недоумённо хлопая глазами.

– Ну чего там застыл? Подь сюда скорее, не заставляй народ ждать, – властно произнёс Демьян.

Хлопец с опаской тронулся с места и, неуверенно сделав несколько шагов, опять замер.

– Ну, чего топчешься там? Иль возомнил, что не ты, а мы всем миром к тебе должны бежать? – распалялся Демьян, никогда не упускавший случая унизить бедняка. – Голота голотой, а всё туда же: упрашивай его…

– Зря ты так, Демьян, – тихо попробовал было вступиться за хлопца один из мужиков. – Все мы в такой шкуре бедняков… А хлопец тоже, видать, страху натерпелся… Глянь-ка, у него и впрямь душа не на месте.

– Может, и не на месте, потому как вон чего натворил! – Демьян кивнул головой на сани. – И говори уж поточнее: не «мы» в шкуре бедняков, а вы! Я, слава богу, сбросил с себя эту шкуру.

Больше мужик ничего не сказал, промолчал. Ссориться с Демьяном ему не хотелось, мало ли. Поговаривают, что в старосты метит… А у хлопца и в самом деле противоречивая слава была. Да и в нужде вечной Асташонки живут, а ведь нужда-то эта так может за горло взять, что и до греха недалече. Но всё же не верилось заступнику, чтоб Ефимка Асташов пошёл на душегубство. Набедокурить, подраться – да, а вот на больший грех… Хотя… кто его знает. Как говорится, чужая душа – потёмки. Как бы то ни было, а селянское чутьё исподтишка шепнуло заступнику, что лучше уж помалкивать.

Ефимка наконец переборол в себе неуверенность и подошел к людям.

– Ну, рассказывай, – строго начал Демьян, – за что Буслаю темя разворотил? Небось на гроши позарился?

– К-какие гроши?! Какое т-темя?! Вы что несёте, дядька Д-демьян?! – аж заикаясь от возмущения, опешил хлопец.

– Ну, тогда рассказывай, что стряслось.

И Ефимка сбивчиво начал говорить. От сильного волнения речь получилась скомканной и слишком уж неправдоподобной.

– Брешешь, гадёныш… – усомнился Демьян. – Тень какая-то звериная, что-то мелькало, что-то пугало, а в итоге ничего не видел, ничего не слышал, и знать ничего не знаю! Так только в небылицах бывает. – Демьян сделал недолгую паузу и уже спокойно вынес своё умозаключение: – Кажется мне, всё ж придется тебе, хлопче, держать ответ за это злодеяние. А я уж постараюсь уверить в этом и урядника, и пристава, и пана Ружевича, и всех, кого надобно…

Вот тут сердце Ефимки екнуло по-настоящему, и зловещая догадка испугом резанула по сердцу: односельчане сейчас всю вину свалят на его бедовую голову! А причину этого злодеяния даже и искать-то не надо. Вот она! словно бельмо на глазу – бедность! И ещё Ефимке вдруг стало ясно, что такой поворот наверняка устроит многих. Многих, но не его, Ефимку Асташова!

Да-а, это тебе, парень, не соседские груши по ночам трясти и не могильный крест в полночь сооружать перед чьими-либо окнами из озорства. Тут уж недолго за чужое лиходейство и на каторгу, а то и на виселицу загреметь!