Шрифт:
Но потом я это выбросил.
Современная жизнь – это большой неустроенный город, сильно грязный и перекопанный. Битком набитый транспорт с затхлым и гриппозным воздухом; все нервные до предела. В транспорте не принято громко говорить (переговариваться), кричать. С точки зрения женщин мужчины неинтересные, скучные, убитые; романы, флирт – это что-то архаическое из стародавних времен. Каждый день два-три часа трясешься в транспорте; на работе работы нет, никто не работает, и (поэтому) денег получают мало. В магазинах нет хороших товаров, плохо с продуктами питания. Живут в маленьких квартирках помногу людей – не одна семья, несколько поколений; дрязги домашние, вражда, желание разъехаться. Всю домашнюю работу, в том числе черную, приходится делать самим: стирать, мыть квартиру, готовить, солить капусту. Сами растим детей, кормим их и убираем за ними. В этом отличие от прошлого, когда привилегированные классы жили «духовной жизнью», а низы тяжко работали на них, делали все черное. Есть, конечно, какие-то и верхи, элита, те, которые около верхнего эшелона управления; они больше всего боятся этой нашей непривилегированной жизни и всеми правдами и неправдами цепляются за свои места. Они создают круговую оборону, поруку, в которую проникнуть – нужны особые качества – напористость, ум, цепкость, точность, беспринципность. Из желания удержаться наверху проистекает ложь начальникам высшим. Сами высшие начальники также боятся жизни; им кажется, что они у кормила, и за одно то, что еще не разваливается страна, они достойны почитания и являются историческими личностями. Общество наше, конечно, закрытое и лучше не касаться этих самых верхних эшелонов.
Что же делать простому горожанину, который ездит в транспорте и видит, что толпы людей растут, что продуктов меньше, дорожают, и он, будучи инженером со стажем, едва может прокормить двоих детей? Что-то поддерживает его, и почему-то все-таки он остается оптимистом, и улыбка мелькает, и шутки он говорит, и суетится, и на лыжах ходит, и деток на санках таскает в лес, и друзей на вечеринки зовет и поддает.
14
Вчера дома была безобразнейшая и глупейшая история. Я лежал на тахте с Аннушкой. Подошла Мария, стала цокать языком, звать на руки малышку; я из-за своей нелюбви к Марии не хотел пускать Анечку. А Мария все цокала языком, малышка лезла к ней и плакала, а я держал ее и молчал. Подошла Инна, округлила глаза. Мария хочет показать, что Анна ее любит, это не всегда выходит у Марии, когда же получается, она довольна. Но малышка так или иначе поймет, что настоящая любовь заключается не в минутном качании на руках и поцокивании. Почему же я не хочу пускать ее и ревную?
Потом еще, если думать об Анне, вспоминается ее любовь к смешным сценам. Например, я читаю ей сказку «Красавица и чудовище»; этот ритуал исполняется нами ежевечерне. Дело в том, что есть там слово – «тувалет», это, конечно, упоминание о предметах туалета. И вот мы читаем, при этом я зеваю – мне тоже уже пора идти спать; подходим к этому слову, и я вижу, что Аннушка затихла. Я читаю это слово – «тувалет» – и раздается радостный смех.
–Ха-ха-ха-ха!
Ну, вот и все; прочитано; можно идти спать.
Один раз, при чтении книжки о подводных жителях, я был не прав; беру в руки книгу, на развороте ее изображено морское животное. И я говорю:
–Мы прочитаем сказку о тюленях.
И сейчас же Аннушка начинает протестовать:
–Зебра! Зебра!
–Аннушка, зебра другой зверь, водится в Африке.
–Зебра!
–Аннушка, но папа лучше знает.
–Зебра!
Мы начинаем читать, и тут я вижу, что допустил небольшую ошибку.
–Ах, Аннушка, это оказывается не тюлень, это нерпа.
И тут же раздается радостное подтверждение:
–Нерба! Нерба!
Иной раз бывает, что я совсем уже сплю, и прочитываю не то; например, вместо «тефтелька» прочитаю «туфелька», после чего раздается неуемный смех Аннушки. Как умудрилась туфелька попасть на тарелку?
Наконец Аннушка отпустила меня. Я иду спать и думаю – да, маленькая моя, мне приходится работать, чтобы прокормить всех нас. У меня нет денег, всё заработанное мной кончается в момент следующей зарплаты. Есть какие-то люди, получающие деньги, на которые можно купить машину, квартиру. Я не из их числа. И второго ребёнка мне не поднять. Что же делать?
15
Перенесемся в институт. Я заметил, что к нам часто заходит начальник аспирантуры; это улыбающийся всем человек, по фамилии Горенко. Он проходит к Лыковой, и они начинают о чем-то шептаться, потом он уходит.
И вот однажды он подходит ко мне и, улыбаясь, говорит:
–Сергей, давай возьмем тебя в аспирантуру.
–Я не против. Но вы должны об этом сказать Лыковой.
–Да там все уже сказано.
–Замечательно.
Потом я думаю: все-таки, взяли не через три года, а пораньше, наверное, не хватает людей, которые идут в аспирантуру. Что ж, срок аспирантуры – четыре года.
Когда он ушел, подходит Лыкова.
–Сережа, берем тебя в аспирантуру. Но всякие там поблажки у нас не работают. Директор наш считает, что защищаться нужно по совокупности трудов. И ты ведь знаешь, что научного совета у нас в институте нет. Это значит, надо искать совет. Я, конечно, буду всячески тебя поддерживать. Но я не могу быть твоим руководителем в совете.
Но я пока еще не понимаю, что все это значит.
–Ну, давай, обсудим техническое задание минчанам.
Я был против того, чтобы давать им деньги – они ничего не делают. Лыкова: «Так заведено. Научные связи. Не нам ломать традиции». Ну, что ж, пусть; деньги не мои; были бы мои, я бы им не дал.
Есть еще и другие люди, делающие для нас работу – из того же Минска, но университетские; они тоже считают на больших ЭВМ. Но я обнаружил, что есть еще военные, которые работают на тех же больших ЭВМ, и у них уже имеется набор кривых, по которым можно оценивать результаты. В сущности, на деньги, выделенные нами, две организации будут получать решения, близкие к результатам военных.
16
Подходил Новый Год, на который я возлагал надежды, почти мистически думал о нем: вот придет 1 января, и станет все иначе, этот год будет совершенно особым. А пока надо было согласовывать технические задания, и я думал: то ли больше на себя брать, то ли меньше, то ли скорее выгодно мне сделать всю работу, то ли подольше тянуть все это. Чувствовалась усталость, и думалось, что с началом года она как по волшебству пройдет. А еще методика, в которой все же поставил свою фамилию последней, хотя всю ее разрабатывал сам. Волнения, страхи дошли до того, что однажды я думал: Боже мой, уехать бы куда-нибудь, в тихий, маленький город, одному, и найти такую работу, чтобы не было начальников, и никаких подчиненных, и не надо бы «бороться за место под солнцем». Как-то утром натощак выпил кофе, в метро образовалось взвинченное состояние, слабость, страх сердцебиения. Вечерами усталость, мрачные мысли обо всей этой кутерьме; и вдруг вздохнул слегка свободнее, когда стало ясно, что формально ответственный исполнитель НИР – не я, и не могу им быть, ибо я – инженер! Всего лишь! Что же будет дальше?! Я понял, что надо поспокойнее относиться ко всему, иначе дойдет Бог знает до чего.