Меньшевики всячески противились переходу власти в руки Советов. Они вовсе и не собирались созывать II Всероссийский съезд Советов ни через две недели, ни через два месяца и вообще когда-либо. Но они испугались этой разгневанной толпы, ворвавшейся во двор и стучащей в двери дворца. Их тактика состояла в том, чтобы утихомирить народ, и они искали помощи у большевиков. Но эти интеллигенты вели двойную игру. Они сговорились с Временным правительством о разгроме демонстрации и вызове с фронта войск «для подавления мятежа и восстановления в городе порядка».

Вскоре с фронта прибыли войска: батальоны самокатчиков, резервные полки и затем длинные колонны кавалеристов с пиками, острия которых зловеще поблескивали на солнце. Это казаки — давние враги революционеров, вселяющие страх в каждую рабочую семью и доставляющие радость буржуазии. Теперь на улицах толпится хорошо одетая публика, которая приветствовала казаков и кричала: «Расстреляйте этот сброд!», «Повесьте большевиков!».

По городу прокатилась черная волна реакции. Полки, принимавшие участие в демонстрации, разоружены. Снова введена смертная казнь. Большевистские газеты запрещены. Сфабрикованные полицией фальшивки, в которых большевиков представляют как германских агентов, переданы в печать для опубликования. Царский прокурор Александров отдал распоряжение о привлечении большевиков к суду, обвинив их в государственной измене по статье 108 Уголовного кодекса. Таких активных деятелей большевистской партии, как Луначарский и Коллонтай, бросили в тюрьму. Ленин и другие вожди большевиков вынуждены уйти в подполье. Во всех кварталах устраивались внезапные облавы, а рабочих повсеместно арестовывали, убивали.

Ранним утром 5 июля я был разбужен пронзительными криками, доносившимися с Невского. До моего слуха доносилось цоканье копыт и вопли, отчаянная мольба о пощаде и ругань — все это слилось в один страшный вопль, от которого мороз пробегал по коже. Потом я услышал звук падающего тела, стоны умирающего и — воцарилась тишина. Затем пришел какой-то офицер и объяснил, что на Невском схватили рабочих, расклеивавших большевистские прокламации. Налетевшие казаки исполосовали их нагайками и шашками, а одного рабочего рассекли пополам, и труп бросили на мостовую.

Такой оборот дел привел буржуазию в восторг. Но не рано ли она ликует? Буржуазия не представляет, что стоны зарубленного рабочего донесутся до самых отдаленных уголков России, призывая его товарищей к отмщению и оружию. В тот июльский день буржуазия приветствовала Волынский полк, вошедший под звуки оркестра в город, чтобы разогнать народную демонстрацию. Преждевременные радости! Буржуазия не знала, что в одну из грядущих ноябрьских ночей она увидит этот полк в первых рядах восставших, торжественно передавших народным Советам всю полноту власти.

Войска были вызваны в Петроград, чтобы овладеть им, но получилось в конечном итоге так, что Петроград овладел ими. Влияние этого бастиона большевизма неотразимо. Петроград был подобен огромной домне революции, в которой перегорает всякое равнодушие и косность. Какими бы безучастными и инертными ни были прибывавшие в город люди, из него они уезжали с революционным накалом.

Город вырос в муках и страданиях от голода и холода, на подневольном труде бесчисленного множества изможденных и забитых людей. Их кости истлели глубоко под землей. Но их поруганный дух снова ожил в петроградских рабочих сегодняшнего дня — дух могучий и неугасимый. Город возвели крепостные Петра, а их потомки завоевывают ныне себе свободу.

В середине лета 1917 года это было еще не так заметно, на всем лежала зловещая тень реакции. Но потомки крепостных ждали своего часа, чувствуя, что время работает на них. Их идеи проникали во флот, на фронт и, наконец, в деревню и делали там свое дело.

Туда-то я и направляюсь теперь.

Так писал в свое время Некрасов.

Мы безумно истосковались именно по такой тишине. Три месяца оглушал нас нарастающий гул революции. Я устал от него, Янышев просто выбился из сил. От бесконечных выступлений у него пропал голос, и большевистская партия предоставила ему десятидневную передышку. Итак, мы отправились в Поволжье, в маленькую деревню Спасское, из которой Янышеву пришлось бежать в 1907 году.

В один из августовских дней, далеко за полдень, мы сошли с московского поезда и направились по дороге, проходящей между полями. Согретые щедрым солнцем последних недель лета, поля превратились в широкие волнующиеся моря пожелтевших хлебов, испещренные там и сям островками, — это утопающие в зелени деревни Владимирской губернии. Поднявшись на пригорок, мы могли насчитать шестнадцать таких деревень, в каждой из которых имелась большая белая церковь, увенчанная сверкающими в лучах заходящего солнца куполами. День был праздничный, и с колоколен доносился разливающийся по полям звон колоколов.

После шумного города мне казалось, что я попал в безмятежное царство мира и покоя. У Янышева же эти места вызывали массу волнующих воспоминаний. После десятилетних скитаний изгнанник возвращался на родину.

— Вон в той деревне, — сказал он мне, показывая рукой на запад, — учительствовал мой отец. Народу нравилось, как он учил, но однажды пришли жандармы, закрыли школу, а отца увели. А вон в той деревне, подальше, жила Вера; она была красивой и славной девушкой, я любил ее. Тогда по своей застенчивости я не признался ей в любви, а теперь уже слишком поздно. Она в Сибири. А в том лесу мы обычно собирались поговорить о революции. Но однажды ночью на нас напали казаки. Вон тот мост, где они убили Игоря, самого смелого нашего товарища.