Морфологические изыскания можно обнаружить в почти столь же глубокой древности. Их развитие было поступательным, но неравномерным и выборочным. Оно затрагивало преимущественно области, где наглядность и пластичность форм была наиболее зрима и ощутима – от биологии и медицины до эстетики и от риторики до юриспруденции. При этом морфологическое знание было столь тесно переплетено со своей предметностью, что зачастую оказывалось скрытым, тайным. Эта особенность столь укоренена, что мощно сказывается по сей день. Как бы то ни было, но уже свыше двух столетий длится собственное развитие морфологии как особого типа познания благодаря титаническому прорыву, осуществленному И.В. Гёте, и плеяде его выдающихся морфологов времен зрелого Просвещения [Goethe, 1790; Гёте, 1957].

В настоящее время морфологический комплекс наук существует как сильно фрагментированное созвездие вполне самостоятельных дисциплин. Это, например, биологическая морфология, несколько медицинских морфологий, геоморфология, лингвистическая морфология, в свою очередь высокофрагментированная по предметам – отдельным языкам. Рядом с этими звездами первой величины роятся чуть менее консолидированные и самостоятельные дисциплины, включая морфологию искусства и целый ряд субдисциплин от морфологии сказки до морфологии наноструктур. Наконец, в созвездии есть и морфологические звезды разной величины, которые пытаются мигать чужим, неморфологическим светом. Это как раз те дисциплины, которые рано и успешно мимикрировали под некое сугубо специальное знание. Это юридическая морфология, маскирующаяся под конституционализм, и политическая морфология, встроенная в становящийся почти безбрежным институционализм, исторически вырастающий из учений о формах правления [см., напр.: Ильин, 2014].

Таким образом, при всей своей успешной экспансии морфология остается далекой не только от выработки общих методологических принципов и практик, но и от взаимного понимания между отдельными морфологиями – явными или скрытыми, некоторые из которых де-факто остаются герметическими.

Семиотика еще «моложе» морфологии, хотя некоторые ее идеи восходят к античным временам. В строгом смысле она появилась всего полтора столетия назад, если вести отсчет от систематики Чарльза Пирса, и всего семь десятилетий, если за отправную точку взять зрелые труды Чарльза Морриса. Общие контуры возникновения семиотики были очерчены в самом начале статьи, однако приходится признать, что при всем значении прозрений Джона Локка, Иммануила Канта и Чарльза Пирса задача формирования органона как такового, или «чистой» семиотики, была отчетливо сформулирована только Моррисом [Morris, 1938, p. 9]. И сегодня эта мечта Чарльза Морриса все еще далека от реализации, хотя некоторое подобие «моррисовского» аппарата принимается с большей или меньшей полнотой практически во всех семиотических субдисциплинах. В настоящее время семиотика встроена в инструментарии лингвистики, культурологии и искусствоведения, а также существует в виде политической семиотики, психосемиотики, социальной и антропологической семиотики и др. Она оказалась способной консолидировать всего лишь ряд вполне развитых субдисциплин.

Вместе с тем приходится признать, что трактовка семиотики как своего рода органона далеко не единственная и общепринятая. Скорее наоборот. Подобный подход склонны принимать теоретико-методологически ориентированные коллеги, ориентирующиеся на традицию Пирса и Морриса. Альтернативная же традиция связывает семиотику с практикой понимания осмысленных фрагментов действительности, с описанием и интерпретацией непосредственно создаваемых людьми артефактов, чаще всего текстов. Так, Фердинанд де Соссюр считал свою семиологию «частью социальной, а следовательно, и общей психологии» [Соссюр, 1977, c. 54]. И эта дисциплина пронизывает все гуманитарное знание, оставаясь растворенной во всех его конкретных проявлениях. Тогда получается, что семиотика связана скорее с когнитивной наукой, а Соссюра можно рассматривать как своего рода предтечу когнитивной революции.

Столь очевидное фундаментальное различие заставляет задуматься о том, что, вполне возможно, имело бы смысл пользоваться двумя этими различными терминами для обозначения принципиально разных познавательных способностей и, шире, типов познания. Можно говорить о семиотике в пирсовском смысле как о методологическом органоне, а также о семиологии в соссюровском смысле как о конгломерате исследовательских практик, объединенных общим трудом по освоению и пониманию создаваемых людьми смыслов. Разумеется, обе традиции тесно связаны и дополняют друг друга, однако налицо и их серьезные расхождения и даже разрывы, о чем пойдет речь далее.

Фактическое существование всех трех органов – математики, семиотики и морфологии – протекает в интеллектуальном пространстве, которое поляризовано между относительно устойчивым ядром основополагающих принципов вкупе с их теоретико-методологической проработкой и множеством достаточно своеобразных наборов исследовательских практик.

Все разнообразие модусов существования каждого из органонов может быть упорядоченно представлено в пространстве между двумя полюсами, которые соответствуют насыщенному и очищенному вариантам органонов. В насыщенных своих вариациях органоны существуют, будучи тесно связаны с предметной фактурой той или иной дисциплины. В этом своем модусе они могут быть эффективны для решения узких предметных задач, но менее пригодны для осуществления трансдисциплинарной интеграции. Для того чтобы такая интеграция в полной мере состоялась, необходимо отрефлексировать и проработать связь между насыщенными версиями органонов и их очищенными вариантами.

И именно здесь выявляется специфика положения математики. Математика в нынешнем своем состоянии в большей степени, чем другие органоны, реализована в очищенном своем варианте. Для других претендентов на роль трансдисциплинарных методологических интеграторов эта перспектива еще только намечается. Выработка более ясного представления об очищенных вариантах органонов – общей морфологии (общих принципах изучения форм) и общей (чистой) семиотике (общих представлениях о знаках, их устройстве и связях между ними) – в перспективе позволит более ясно проследить уже существующие трансдисциплинарные методологические связи и наметить перспективы дальнейшей, более продуктивной и систематизированной научной интеграции.

Вместе с тем даже в случае с математикой приходится признать, что ее достаточно полная конфигурация как органона-интегратора сложилась в основном стихийно, без последовательных усилий по формированию комплексной и многослойной супердисциплины. Возникает впечатление, что различные части органона получили достаточно полное развитие. Впрочем, это лишь впечатление, а не надежно установленное знание. Хотя это не бесспорно, ни полнота, ни систематичность математического знания не подвергались специальному изучению. Можно, например, предположить, что остается немало все еще не освоенных предметных и проблемных областей, в которых так и не реализованы убедительные приложения математики.