– Уходи, – вытолкнул сухими губами.

Что я тебе докажу, Фрол? Да и захочу ли, узнав, что ты на самом деле обо мне думаешь? Разве больные дети посылаются лишь в наказание за грехи? Разве не учат духовники, что это есть урок, великая милость от Творца – чтобы очиститься страданиями?

Грешен я, видит Дух, грешен! Только есть ли праведные среди нас? О, если б и вправду лишь виноватые по заслугам получали – не было бы в мире столько зла!..

Кузнец, кажется, считал себя в своём праве – хмурился, кусал губы, будто никак не мог преодолеть возмущение – но в конце концов развернулся, направляясь к калитке. Я присел на пень для рубки дров, по-прежнему не оборачиваясь – глядеть в спину уходящему другу оказалось выше моих сил. Старался себя убедить, что всё это от незнания, от неверно истолкованных слов – да только иглу обиды из сердца вырвать никак не удавалось. Да и Дух с ней – одной больше, одной меньше…

– Давай, давай, – раздался от калитки развязно-ленивый голос, – ступай скорее прочь, Фрол Трусливый Шакал! Не приведи Великий, замараешь свою белоснежную душу беседой с грешниками! Прости уж нас, несовершенных! Ты-то небось идеален! Как гладкая заноза в заднице…

Я признал голос свояченицы, но оборачиваться по-прежнему не хотел: не мог я сейчас смотреть людям в глаза. Плохо только, что эту грызню дети услышат – да только не находил я в себе сил оборвать разразившийся скандал.

– Какое лицемерие! – продолжала Октавия, поскольку ошарашенный кузнец не находил, что ответить бывшей искательнице приключений. – Какая предательская подлость! Какая непроходимая тупость, Фрол – верить деревенским пересудам! Кому ты веришь больше, Старый Кулак – дочке Хаттона, которая сплетню твоей жене принесла, или другу, который тебе ни разу в жизни не лгал? В ком ты усомнился, глупец?! Гнал бы гнилые мыслишки прочь, откуда они к тебе и пришли, вместе с самими переносчиками! А к другу наведался бы да выпросил по-свойски, что людям на их мерзости отвечать! Да по-братски, как к родному, а не как к прокажённому… Такими ли речами привечаешь своего старосту? Такими ли словами потчуешь единственного друга? Да будь он трижды бродягой и проходимцем – как смеешь ты бросать в его лицо такие обвинения?! Откуда в тебе столько смелости, Фрол Глупая Голова? Неужели совсем не боишься Творца Мира? За такие чванливые да презрительные слова – какую хочешь награду?! Сын у тебя подрастает, дочь скоро замуж выдаёшь – не страшишься ли, что Великий Дух попустит чёрное колдовство на твоих внуков?!

Я закрыл лицо ладонью, потёр защипавшие глаза. Тёмный бы с вами обоими, устроили здесь ругань! Уйдите, Духа ради, уходите отсюда, оставьте, в конце концов, меня одного! Дайте продышаться…

– Стыдно, – с нескрываемым отвращением бросила напоследок Октавия, едва не сплюнув под ноги застывшему, как истукан, кузнецу. – Вместо того чтобы предложить помощь да поддержку – заявился с обличительными речами, как личный духовник! А знаешь ли, ради чего Сибранд с магами связался? Ведаешь ли, что за его услугу колдуны нашего Олана на ноги поставили? – Кузнец вскинулся недоверчиво, издал какой-то странный звук, но снова промолчал – сама Октавия не давала слова вставить. – Нет, конечно! Как не знаешь и того, что творится в этом доме и в наших душах! А потому прибереги своё осуждение для ушей бесстыжих соседей – им твои чёрные речи, как мёд в распахнутые уста! Совсем ты обезумел, Фрол… Кому на старости лет свой разум продал? Прежде чем на чужие грехи указывать, задумайся о своих! Наберётся столько, что до конца дней голову из болота не высунешь – побоишься! А теперь – ступай прочь, – не сдержалась-таки, сплюнула свояченица. – И ноги своей не смей сюда казать! Чтобы обидеть такого человека, как Сибранд, нужно быть очень, очень паршивым другом, Фрол!..

Не знаю, как выглядел в тот момент кузнец, а только тишина во дворе воцарилась мертвенная, даже животные притихли в своих загонах. Вечностью потянулись секунды; но хлопнула калитка, и неуверенные, нетвёрдые шаги заскрипели по остаткам грязного снега каменной тропы. Я сидел с горящим лицом, не смея обернуться: Октавия, безумная женщина, кто просил тебя встревать? Теперь по деревне слух пронесётся, что староста сам себя обелить не в состоянии, прячется за женской юбкой…

Подумал и тут же усмехнулся: юбок Октавия на моей памяти вообще не носила, одни только потёртые широкие штаны. Сколько раз ни появлялась в отчем доме сестра жены, охотничьему наряду не изменяла. Я тихо фыркнул, покачал головой: и какие только мысли не лезут в больную голову! Отдохнуть бы перед дорогой – походные сумы уже собраны – а то рана в боку уже ноет, напоминая о себе. Тяжело поднявшись, отряхнулся и направился в дом, мимо хмурой, кусавшей губы свояченицы.

– Прости, Белый Орёл, – тут же повинилась она. – Только как тут сдержаться? Как поторговаться с магами – так всегда пожалуйста, и деньги их грехом не пахнут. Хаттон им кров да еду за звонкие обеспечивает, и лавочник всё необходимое подносит – так про них слухов не распускают, они честные люди, а из тебя пугало делают! Тьфу, хуже нелюдей!

Октавия сердито махнула в сторону деревни и первой скрылась в доме. Я постоял ещё какое-то время, прислушиваясь к засыпающей деревне – в домах зажигали огни, стихали звуки, воцарялась чёрная беспроглядная ночь. Любил я свой Ло-Хельм – первую родину, первый дом, первый кров. После холодных казарм, жёстких лежаков, походной грязи и общества таких же, как я, бездомных смертников – живое участие, пусть порой и слишком навязчивое, уважение, смешанное с недоверием, неподдельные эмоции и проверяемые годами чувства. А ещё – высокая, красивая девушка с медовыми волосами, набирающая воду в реке. Лукавые тёмные глаза, задорная улыбка, ямочки на щеках. Вкус женских губ, тепло тонких рук, жар девичьего тела… и новая страница чистой книги, на которую судьба с торопливой щедростью бросила кляксы скорой свадьбы, детей, службы, разлуки, пройденных войн и коротких передышек под кровом деревенского дома.

А потом книга закрылась, и целый год выпал из повести моей жизни – до этого дня. Сегодня я впервые смахнул пыль с переплёта и сделал новую запись; ею стал мой младший сын Олан, ставший на свои ещё слабые, но уже ровные ножки. Великий Дух, сколько страниц я испишу, прежде чем мой мальчик взглянет на меня понимающим взглядом? Увижу ли я, как он вырастает в способного за себя постоять мужчину, или обреку сам себя на мучительное зрелище беспомощного калеки, который, хотя полон сил и ходит, а дня от ночи отличить не может?..

– Ещё поборемся, – пробормотал я в чёрное небо. – Ещё поживём…

Небо отозвалось глухими раскатами первой весенней грозы.

В путь меня провожали все домашние, да и деревенские подтянулись: лавочник Торк, пасечник с сыновьями – всё же не все поверили злым наветам, пришли, невзирая на пересуды. О том, что попросту пищу для новых сплетен ищут, я старался не думать.

– Вот, – засуетился старый Шер, – медку в дорогу…

– Детям оставь, – кивнул я на своё сбившееся в кучку семейство. – Им нужнее.

Старый односельчанин подслеповато мигнул, переводя взгляд на моих сыновей. Я быстро оглянулся: маги, уже оседлавшие лошадей, стояли поодаль, давая мне возможность проститься со своими.

– Не скучай, – негромко попросил я Илиана, присаживаясь перед средним на корточки. Стальные пластины брони впились в колени и бёдра, но позы я не переменил. – Скоро вернусь – истосковаться не успеешь…

Сын только кривил бледные губы, не в силах сдержать льющиеся по щекам слёзы, и я не выдержал, притянул к себе, покрывая худенькое лицо быстрыми поцелуями. Не обращал внимания на посторонних: давно уж миновал рубеж, за которым остаётся хоть какое-то уважение к чужому мнению. Да и сам, пожалуй, с возрастом расклеивался всё больше…