Бремя внутренней вины, говоря языком Бердяева, было объективировано и перенесено на жителей бывшей ГДР. – Теперь пусть они каются. Мы свой путь покаяния уже прошли. Это великое событие – объединение Германии – могло бы сыграть с немцами злую шутку, но, убежден, этого не произойдет. Современная Германия в 1990-е и «нулевые» годы обрела еще одну легитимность, которая уравновешивает возможные негативные последствия объединения страны. Это общеевропейская легитимность. Смысл ее только в том, что Германия есть составная часть какого-то бльшего целого и что преимущественной идентичностью современного немца является то, что он – европеец. Может быть, на сегодняшний день это самая мощная и эффективная легитимность для всех европейских государств и всех европейцев. И, напротив, чем больше в тот или иной момент становится зазор между, например, понятиями «грек-европеец», «португалец-европеец», тем менее устойчива греческая или португальская системы. В этом, скажем попутно, величие замысла и претворения европейской интеграции. Это необходимо подчеркнуть, поскольку сегодня Европейский союз переживает не самые лучшие времена, а недоброжелатели не устают соревноваться в прогнозах его скорого развала.

Мне кажется, что в контексте нашей новейшей истории этот краткий экскурс в прошлое и настоящее легитимности власти в Германии весьма небесполезен и поучающ. Во всяком случае, немцы показывают нам и позитивные, и негативные варианты решения этого вопроса. Разумеется, у нас своя специфика. Но это не отменяет методологического и типологического значения германского примера.

Если на Западе исследования тоталитаризма, включая компаративный анализ фашизма, национал-социализма и советского коммунизма, стали уже давно привычным делом, то современная Россия (начала XXI в.) все еще находится в «начале пути». При этом следует заметить, что сама классическая модель «тоталитаризма» является скорее научной метафорой, хотя и «прижившейся», и очень социально-этически важной, и многое адекватно интерпретирующей. Но в контексте русской общественно-политической ситуации отказ от нее (или даже некоторое пренебрежение) был бы стратегически ошибочным и контрпродуктивным. Напротив, использование «тоталитаризма» позволяет поместить изучение большевизма в мировые и необходимые для излечения от него рамки. В них возможно целительное для современного русского мира сравнительное исследование гитлеризма и ленинизма-сталинизма.

Хотя, как мы видим, ситуация развивается в прямо противоположном направлении. Принимаются нормативные акты, по существу запрещающие сопоставительный анализ национал-социализма и сталинизма. Что фактически означает реабилитацию последнего. Или, может быть, это точнее: советская система 30–40-х годов не сводится к сталинизму, она-де имела репрессивно-террористические черты, но ими далеко не исчерпывается. Поэтому и применение к ней «тоталитаризма» признается нерелевантным.

Вместе с тем необходимо помнить, что немецкий тоталитарный опыт был прерван извне – победой союзников над Германией. Сегодня бессмысленно гадать, как мог бы эволюционировать национал-социализм. Что же касается советского коммунизма, то он, видимо, успел «прожить» весь свой цикл, отведенный ему историей. К тому же был низвергнут изнутри. – В нем очевидны два больших периода, которым соответствуют два во многом различных режима: Коммунистический-1 (КР-1) и Коммунистический-2 (КР-2). Первый – характеризовался стремлением к тотальной (невиданной в истории человечества) переделке человека и общества (зародился в годы Первой мировой войны, Революции и Гражданской войны, сошел на нет в годы Второй мировой и послевоенного восьмилетия (1945–1953)). Второй – номенклатурократия с отказом от тотального террора и тотальной переделки, предполагал некоторую автономию личности, относительные свободы и т.д.

Сегодня Россия находится в советско-посткоммунистической стадии своего развития. Коммунизм как идеология и властная система отброшен. «Советскость» же сохранилась. Следовательно, существуют и определенные элементы тоталитаризма. Это: а) отказ от фундаментальной христианской ценности – «первородного греха»; с этим связано отсутствие в сознании индивида идеи личной вины, личной ответственности; перекладывание «зла» на другого; б) понимание власти только как насилия, а не конвенции между государством и обществом; в) упрощение «социального материала» как главная политическая технология.

Преодоление, изживание остатков тоталитарного сознания и практик возможны только через механизм их «обнажения» и постановки в мировой контекст. Но на этом пути мы столкнемся со сложностями объективного характера. Классики концепции тоталитаризма практически не занимались темой выхода из него. Просто не было предмета исследования. Россия оказалась первой и пока единственной страной, которая начала изживать его сама, без внешней «помощи». С одной стороны, это, конечно, подвиг, но с другой – тоталитаризм окончательно не ушел, он растворился в людях и новых институтах. Мы получили, если так можно сказать, soft-тоталитаризм.

Будапешт. Сентябрь тринадцатого года (еще мирного, благословенного…). Где-то около половины шестого вечера. «Уже написан Вертер». Sorry, уже съеден гуляш. Собственно говоря, как из «Вертера» вышел весь XIX в. (ну, у нас-то точно), так из будапештского гуляша – перестройка. Или, как говорят здесь, в Венгрии, смена режима. А в Германии – Wеnde. Когда сидишь на Hojas utca, в кафе «Шагал» (это на задах будапештской Opera), с ослепительной ясностью понимаешь, что следует после тоталитаризма. Даже после такого мягкого, как здесь.

А что следует? Давно было сформулировано великим австровенгерским поэтом Р.М. Рильке (цитирую в переводе Т. Сильман): «Осенью фонтанов умиранье / в серых и коричневых тонах. / Невозможность жизни и страданье / настигает нас на всех вещах» 41 . Как смешны теоретики прогресса. Кстати, ряд выдающихся из них вышли отсюда, из еврейско-пештской среды. При всех своих различиях они полагали, что каждый следующий временн'oй эон будет совершеннее, счастливее, роскошнее, чем предыдущий. Ничего подобного. Если вы когда-нибудь выбираете зло или зло побеждает вас (так было в Восточной Европе с конца 30-х по конец 60-х), следует «умирание в серых и коричневых тонах».

Замечали ли вы, что восточноевропейские города нельзя восстановить, сколько бы усилий ни прилагали? Будапешт, Варшава, Берлин (в том варианте, где он восточноевропейский), Петербург (единственный европейский город в Евразии), наверное, другие. Причина не в отсутствии денег. Их, как известно, всегда мало. Дело в том, что то, что мы называем тоталитаризмом, разрушает не только человека, но и города. Это не случайно. Город – это не архитектура, не городские удобства, не красивые здания. Макс Вебер: «Воздух города делает человека свободным». Именно поэтому ленины-сталины и гитлеры наносят удары по городу, а значит, и по человеку. Они убивают или разрушают человека. Они уничтожают города с их свободным воздухом и строят то, в чем человек существовать не может.