Шрифт:
Но они не встретились. Тут единство времени и места не срабатывает, тут надо звать на помощь того плохого режиссера.
А Вера замуж так и не вышла. По простой причине – «Если б не было тебя…». Но он ведь был!
А вы говорите, искусство не влияет!..
Гойко, кстати, тоже остался одинок.
Следы же Юры затерялись где-то в чужих странах, и неизвестно, ведут ли эти следы к счастью и стоит ли нам идти по этим следам.
А впечатлительный мальчик Митя вырос. Иногда, в праздники, он звонит Вере и говорит:
– Здравствуйте, Вера, это Джо.
В поисках прошлогоднего снега
– Допустим, когда снится рыба – это к болезни. А вот когда снится родина – это что значит?
– Посмотреть в соннике на «Кишинев»?
(Из утреннего разговора с маленькой дочкой)Чужая ностальгия укачивает, как чужая любовь.
К тому же тосковать приличествует лишь по Москве и Питеру, а по Витебску, например, почтенно тосковать только Шагалу.
– Прощайте, – сказал Марк Шагал жителям Витебска. – Оставайтесь со своими селедками!
И уехал в Париж.
А селедки – за ним, за ним! Куда он – туда и они.
Он всю жизнь рисовал селедку. Селедку и Бэллу. Бэллу и селедку. И вот уже сто лет мир таращится на них и глаз оторвать не может.
«Тоска по родине! Давно разоблаченная морока…»
Зося тоже ее разоблачила.
– Ностальгия – это понятие физико-химическое, – сообщает мне далекая и близкая Зося с берегов Байкала. – Мы на девяносто процентов состоим из воды. Формула у воды одна, а структура везде разная. Наша кровь имеет ту же структуру, что и вода, которую мы пили в детстве. Поэтому мы физически страдаем в отрыве от родины.
Вот оно как…
А вода в Кишиневе жесткая – много кальция и у всех хорошие зубы: народ улыбается, не боясь своей белозубой улыбкой оскорбить взор.
В Питере вода мягкая… зубов нет.
– Вы приезжая? – обычно спрашивают меня стоматологи.
Живи еще хоть тыщу лет – ты умрешь здесь приезжей. Археологи вынут твой череп из могилы, посмотрят на зубы и разочарованно скажут: нет, она приезжая…
Но кто в этом городе коренной? Разве что лешие и русалки.
Другой
Петербург, новый суженый, был прекрасен – стройный, нарядный, красивый.
Но она любила другого.
Другого уже не было, и она была как бы вдова.
Вдова имеет право вновь выйти замуж. Тем более что новый город был действительно хорош – аристократическая небрежность, легкая небритость, манеры!.. Сложный, противоречивый, угрюмый – очень, очень интересный (чуть не сказала – муж-чина).
Но любить его – это общее место.
Любить его – это как любить мужчину, которого и так все любят.
Любить его – это во всеобщем хоре любви занять в последнем ряду последнее место.
Любить его…
Но кого любит он?
Он любит не нас. Он любит других, предавших его и унесших отсюда ноги, любящих его издалека, в каком-нибудь заморском саду, и ревнующих его оттуда к нам, пришлым.
Предательство – как приправа, придающая остроту, как витамин, питающий любовь.
И мою любовь – к другому, предавшему меня.
Ну вот зачем, спрашивается, я говорю об этом? Зачем я все время в мыслях (и в чувствах) возвращаюсь назад – что я там забыла?
Что-то, значит, забыла. Но уже хочется понять – что именно, чтобы вернуться, забрать и успокоиться.
Но можно ли это забрать? Если не знаешь – что?
Я нахожу Кишинев, как Исида части тела Осириса, в разных местах – в финском городе Лаппеенранта, в Питере за рекой Смоленкой (через Уральский мост налево) и даже в Греции – везде, где есть кривые линии, ниспадающие и восходящие, где трава, деревья, цветы, где есть весна…
В Петербурге весны нет – одна архитектура.
– А по Среднему проспекту – вниз или вверх?..
Прохожий долго соображает – о чем это я? Что имею в виду? «Вверх, вниз – может, по течению реки?» – думает прохожий.
Потому что – ну какое же это «вверх или вниз» в Петербурге, плоском, как тарелка?!
…А в Кишиневе земля круглая, как на картинах Шагала, – холмы, холмы, а что там, за холмами? Тайна.
А в Питере – дома, дома, а что там, за домами? Дом.
За домом дом.
Кишинев кругл. Кишинев сферичен. Кишинев висит в воздухе, цепляясь за него своими холмами, ветвями, плющом и виноградной лозой… И ему это нравится.