Максим и Федор

Аннотация

В. Шинкарёв. «Максим и Фёдор».

Вещь в трёх частях Как и всё, что я делаю, ПОСВЯЩАЕТСЯ Игорю Константинову. «Всё казалось ему странным в этом мире, созданном как будто для быстрой насмешливой игры. Но эта нарочитая игра затянулась надолго, на вечность, и смеяться уже никто не хочет, не может… Внутри бедных существ есть чувство их другого, счастливого назначения, необходимого и непременного, — зачем же они так тяготятся и ждут чего-то?» А.Платонов Часть первая МАКСИМ И ФЁДОР МЫСЛИ афоризмы, максимы, федоры Один Максим отрицал величие философии марксизма. Одна ко, когда его вызвали куда надо, отрицал там своё отрицание, убедившись тем самым в справедливости закона отрицания отрицания. Максим презирал безграмотность и невысокие интеллектуальные данные своего друга Фёдора и любил подчеркнуть, что они друг с другом — полная противоположность. Нередко на этой почве между ними разворачивалась ругань и даже драка. Как-то раз, крепко вломив Фёдору, Максим с удовлетворением отметил, что овладел законом единства и борьбы противоположностей. Знакомый Максима Пётр (о нём подробнее речь впереди) с детства испытывал неодолимую тягу к самоубийству. Идя по мосту, он нередко не выдерживал искушения покончить счёты с жизнью — и бросался вниз… Остальную часть пути одумывающийся Пётр преодолевал вплавь. Суицидальные настроения, обуревающие впечатлительного юношу, помогли ему приобрести отличную закалку и данные спортсмена-разрядника. Максим, комментируя это дело, с благодарностью отозвался о законе перехода количества в качество, которым не стоит брезговать. Вскоре Максим с такой силой овладел философией марксизма, что мог без труда изобретать новые непреложные законы развития человеческого общества. Так, глядя на своего друга Фёдора, да и просто так, допивая вторую бутылку портвейна, Максим часто говорил: «Одинаковое одинаковому — рознь!» У Максима было много сильных мыслей, даже трудно специально выделить. Так, например, его часто посещала необыкновенной силы мысль: «Где занять четвертной?» Случалось, что и Фёдор мог кое-чему научить Максима. Так, однажды Максим дал Фёдору почитать одну книгу (из тех, о которых лучше не разговаривать с малознакомыми людьми). Фёдор пришёл на бульвар почитать, однако замечтался, попил пивка, да и не заметил, как посеял книгу. — А где книга? — осведомился Максим вечером. — Посеял, — отвечал Фёдор. Максим осыпал Фёдора бранью, однако последний, не сплошав, спросил: — А что, книга была хороша? Максим в ответ лишь заскрежетал зубами. Тогда Фёдор продекламировал строки Некрасова: Сейте разумное, доброе, вечное! Сейте — спасибо вам скажет сердечное Русский народ! Максим, не зная, как возразить, лишь скрежетал зубами. На алтарь мысли Максим мог положить всё, даже предметы первой необходимости. Однажды он сказал: — Когда я думаю, что пиво состоит из атомов, мне не хочется его пить. Знакомый Максима Пётр любил рассуждать в том смысле, что человеку всё доступно и прочее. Максим хмуро прослушав эти рассуждения, подобно баснописцу Эзопу, молвил: «Тогда выпей из дуршлага!» — и, хлопнув дверью, вышел. Заметив, что Максим пьёт, не закусывая, Фёдор осведомился, не объясняется ли это тем, что Максим вспомнил о молекулярно-атомной структуре закуски. Максим гордо помотал головой и сказал: «Кто не работает, тот не ест!» Вот какая реплика приписывается Максиму, хотя это не достоверно. Фёдор с похмелья начинал нескончаемый рассказ про исчезнувших собутыльников, или про то время, когда он учился в школе, или про какие-то деревни. Фёдор рассказывал бессвязно, надолго замолкая, иногда минут на пять — ограничиваясь одними междометиями или жестами. Пётр, если не выходил сразу, то мучился, скучал, слонялся по комнате, перебивая Фёдора своими эскапистскими романтическими байками. Максим, заметив неприязнь Петра к рассказам Фёдора, сказал: «Даже о литературном произведении нельзя судить по содержащимся в нём словам!» САД КАМНЕЙ хокку, танки, бронетранспортёры Идёт Максим по тропке между круч. Но, поравнявшись с сакурой, Застыл, глотая слёзы. Проснулся Фёдор с сильного похмелья лежит в саду японском под сакурой, и плачет, сам не зная, как сюда попал. К станции электрички, шатаясь, Фёдор походит. Головою тряся, на расписание смотрит: Микасе, Касуга, Киото, Авадза, Инамидзума, и дальняя бухта Таго. Что ж? С таким же отчаяньем смотрел он и раньше и видел: Рябово, Ржевка, Грива, Пискаревка, Всеволожск и дальняя Петрокрепость. Ледяные, злые перроны. Подбитым лебедем упал под куст сакуры Фёдор, Когда Максим ему вломил промеж ушей. Максим по тропке шёл. Навстречу — Фёдор. Максим его столкнул. — Ты что толкаешься?! — вскричал с обидой Фёдор. — А что ты прёшь, как танк? — ему Максим в ответ спокойно. Феномен чоканья желая изучить, Максим и Фёдор взяли жбан сакэ. И день, и ночь работали упорно. Наутро встали В голове как бронетранспортёр. В саду камней сидел часами Фёдор, Максима ожидая. Максим по лавкам бегал за сакэ. Максим стоял с поднятым пальцем. Фёдор ржал. Так оба овладели дзен-буддизмом. Японский друг принёс кувшин сакэ. Максиму с Фёдором с учтивою улыбкой для закуси велел сакуры принести. А те, японским языком владея не изрядно, ему несут не сакуру, но куру. Японский быт вполне освоил Фёдор, И, если раньше на кровати спал, то после трапезы с японскими друзьями валился прямо на циновку, не в силах до кровати доползти. В тень сакуры присел, мечтая, Фёдор и, том Рансэцу пред собой раскрыв, достал махры и вырвал лист на самокрутку. Картинок не найдя, отбросил том и погрузился в самосозерцанье. Склон Фудзи выползает из тумана. Максим и Фёдор по нему идут, Обнявшись, головы клонят друг к другу… Эх, Хокусая б счас сюда!.. Как брызги пены над ручьём — вишнёвый цвет. На тонком мостике сидят Максим и Фёдор, И изумрудной яшмою меж ними блещет Бутылка в фокусе стуящихся лучей. Счастливая весенняя прохлада… Максим ученика Петра работой мучил: Уборку делать заставлял, сдавать посуду. Нередко делать харакири заставлял. Максим Петра как мальчика мог бить Наследьем классиков. Ударил в рыло Хокусаем; Двухтомником Акутагавы по хребтине дал. ЯПОНСКАЯ ПЛЯСОВАЯ: Солнце вышло из-за Фудзи, По реке поплыли гуси. Молвил Фёдору Максим: — Ну-ка, сбегай в магазин! К бутылке Фёдор жадно приложился и враз пустая стала. Максим не знал — смеяться или плакать. В глубоком самосозерцаньи Фёдора застав, Максим, тревожить друга не желая, один всё выпил перед сном, что было в доме. Проснувшись, он с раскаяньем заметил: от слёз у Фёдора все рукава мокры. Ночь скрыла всё. Прибой шипит во тьме. Максим, дрожа, на кухне воду пьёт. ТУДА — ОБРАТНО дзен-буддистские притчи и коаны Как-то утром Максим, будучи в сильном похмелье, сидел, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. К нему подошёл Фёдор и обратился с вопросом: — В чём смысл буддизма? — Да иди ты в жопу со своим буддизмом! — слабо закричал Максим. Фёдор, поражённый, отошёл. Один юноша — Пётр, — наслышавшись о философских достижениях тогда ещё не знакомого ему Максима, пришёл к нему до мой и обратился к Фёдору, которого он по ошибке принял за Максима, с вопросом: — В чём смысл прихода бодхисаттвы с юга? Подумав немного, Фёдор спокойно ответил: — Не знаю. В это время в разговор вмешался Максим и сказал: — А пошёл ты в жопу со своим бодхисаттвой! Поражённый Пётр, славя Максима и Фёдора, ушёл. Другой юноша, Василий, услышав от Петра о случившемся, пришёл к Максиму и Фёдору и обратился к последнему с вопросом, не посоветует ли ему тот поступить в монастырь. Фёдор, разминая папиросу, безмолвствовал. В разговор вмешался Максим и сказал: — Да иди ты хоть в жопу! Просветлённый Василий не знал, чей ответ лучше. Ученик Василий подарил Фёдору книгу Дайсэцу Судзуки «Жизнь по дзену». Фёдор спросил у Максима, как бы ему посту пить с подарком. — А хоть в сортир вешай, — отвечал Максим. Просветлённый Фёдор так и поступил. Однажды Фёдор осведомился у Максима: — В чём смысл дзен-буддизма? Тот исподлобья глянул на Фёдора и звезданул его по больному уху. Фёдор, не утерпев, ответил ударом в поддыхло. Максим, превозмогая боль, продолжил урок — дал Фёдору в глаз, сделал ему шмазь и напоследок, когда Фёдор уже повернулся, чтобы уйти, дал ему поджопник. Фёдор вышел. Как-то ночью, проснувшись с сильного похмелья, Фёдор очень захотел пить. Не зажигая света, он вышел на кухню, нащупал на полке бутыль и начал пить. Сделав первый глоток, он понял, что ошибся, и в бутыли не вода, как он предполагал, а керосин. Однако Фёдор с такой силой овладел дзен-буддизмом, что нашёл в себе мужество не исправлять ошибки и спокойно допил бутыль до конца. Фёдор, когда бывал пьян, любил поиграть с котом. Однажды утром, проснувшись с сильного похмелья, он обнаружил, что вчера, играючи, засунул кота в бутылку, откуда извлечь последнего нет никакой возможности. Разбивать же бутылку конечно жалко. Однако, уроки дзен-буддизма не прошли даром — Фёдор, не задумываясь, нашёл правильное решение и сдал на приёмный пункт бутылку вместе с котом. Фёдор, когда испытывал просветление, сильно радовался и кричал. Соседи часто упрекали его за эти крики, а однажды написали заявление в жилконтору. Из жилконторы пришла повестка с приглашением в нарсуд… Фёдор осведомился у Максима, что делать с повесткой. — Хоть задницу вытирай, — был ответ Максима. Фёдор так и сделал. При входе в дом Максима и Фёдора лежала деревянная калабаха. Фёдор, проходя мимо, всякий раз говорил: — Во, калабаха! Пётр, ученик Максима, однажды вскричал: — Да что ты каждый раз говоришь? Я давно знаю, что это калабаха! Шедший рядом Максим поднёс кулак к носу Петра и сказал: — А это ты видел? Поражённый Пётр всё понял и отчалил. Пётр заметил, что у Фёдора есть странная привычка: отстояв длинную очередь у пивного ларька, тот в последний момент не брал пиво, а отходил, правда, с заметным усилием. Пётр заинтересовался, зачем Фёдор это делает, если через пять минут он всё равно возвращается в очередь. Фёдор твёрдо ответил: — Чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить его до конца. Пётр хлопнул себя по лбу и удалился. Вот случай крайне недостоверный, но не стоит брезговать и такими сведениями о Максиме и Фёдоре. Один раз Максим спросил: в чём, по мнению Петра, заключается смысл дзена? — Дзен, — сказал Пётр, любивший сравнения изящные, но недалёкие, — это умение разлить два полных стакана водки из одной четвертинки. — Из пустой, — добавил Василий. Максим перевёл взгляд на Фёдора. — И водку не выпить, — молвил Фёдор. Максим удовлетворённо кивнул головой, сказав: — И в стаканы не разливать. МАКСИММОНОГАТАРИ Жил-да-был один Максим. Один раз он, как говорят, сказал даме, которая работала продавщицей в магазине «Водка Крепкие напитки»: — Бодрящий блеск Зелёной и красивой травы Соком забвения стал… Гадом буду — Ещё за одной приду! А продавщица в ответ ничего не сказала, только бутылку «Зверобоя» из ящика достала и одной рукой ему подала. Жил-был Максим. Вот как он однажды сказал даме, работающей продавщицей в магазине «Водка — Крепкие напитки»: Когда бы Клеопатра сама Моей возлюбленной была, Навряд ли столько огненного жару Я получал из рук её, Сколь ты небрежным взмахом мне даёшь… А продавщица в ответ бутылку обтёрла и перед Максимом на прилавок поставила, но ничего не сказала, может, не поняла или плохо расслышала, не знаю. Жил-был кавалер по имени Максим. Случилось однажды ему так сказать продавщице в винном отделе гастронома: Потрясающе стремительные, Бегут дни нашей жизни, Подобно току в электропроводах. Не ты ли, красавица, столб, Кой тот провод над землёй вздымает? Может, и ответила бы ему что-нибудь та дама, но не случилось этого, потому что другой кавалер, по имени Пётр, оказавшийся тут, так поспешил молвить, наверняка на то основание имея: Это верно ты сказал Про потрясающе стремительные дни, Подобные току в проводах, Которые опору вот в таких столбах имеют. Без опоры и провод порвётся! Так, славя и воспевая ту даму, оба кавалера, однако, ту даму оставили, не дождавшись от неё ответа, и из магазина быстро пошли домой. Жили три кавалера. Первый кавалер носил имя Максим. Второй кавалер носил имя Фёдор. Третий кавалер носил имя Пётр. Один раз кавалер Пётр вскочил из-за стола, за которым все трое сидели, обмотал шарф вокруг шеи и груди, быстро пошёл в гастроном, чтобы увидеться, видимо, с дамой, которая работала продавщицей в винном отделе. И, увидев, что гастроном открыт и дама та за прилавком стоит, задышал сильно и так сказал (вот как умели сказать молодые люди в те времена!): Да, не зря Максим сказал Про потрясающие дни нашей жизни, Про столбы и гудящие провода, Вторящие гулу земли, И ещё выше звенят облака… Дама ничего не ответила, видно, не почувствовала, что Пётр хотел объяснить про счастливую возможность держать жизнь в кулаке. Жили-поживали не так давно Максим и Пётр. Случилось так, что оба эти кавалера стояли в очереди у пивного ларька, и один из них, а именно Пётр, о жизни непутёвой заскорбел, что ли, не знаю, или слишком не понравился ему тот двор, где ларёк стоял, а только молвил он так: Через пролив на утлом челноке Бесстрашный некто плывёт, Отважный, с пламенем в груди, И брызги пены на ботфортах. А тут пивная пена, грязь… А Максим ему в ответ: А тут пивная пена, грязь, Но если сквозь туман научишься смотреть, Увидишь, как с отвагой на челе Через пролив свирепый мы плывём И клочья пены на ботфортах! Пётр, услышав это, затопал ногами и заплакал от восторга, да и мало кто из стоявших в очереди смог удержаться от слёз, некоторые даже упали и лежали в грязи, распевая песни, и только дама, продававшая пиво, ничего не сказала — от волнения, что ли. Или, может, плохо расслышала. Вот как однажды сказал один кавалер по имени Максим даме, которая продавала разливное пиво в ларьке: Как может берег с волною расстаться? Или гора Фудзи со снегом? Видела меня вчера — Увидишь сегодня и завтра. Как может солнце с лучами расстаться? Услышав это, все, кто был у ларька, заплакали, и так хороши были эти стихи, что других стихов в очереди уже не читали. ЗА НАРОДНОЕ ДЕЛО немой и нецветной киносценарий Затемнение. Титры. Затемнение. Панорама Ленинграда. Петропавловская крепость в лучах заходящего солнца. Небо в тучах. При музыкальном сопровождении — звучит отважная музыка. Затемнение. Титр : ПЕТРОГРАД. НАЧАЛО ВЕКА. Затемнение. Комната. Утро. Посредине комнаты — круглый матёрый стол с полусдёрнутой скатертью. На столе и под столом стоят и лежат бутылки, стаканы, грязные тарелки, окурки. Панорама комнаты. Сундук, шкаф, олеография «Бурлаков» Репина, оттоманка. На оттоманке под ватником и тряпьём спят два человека. Титр : УТРО ЗАСТАЛО МАКСИМА И ФЁДОРА В ГОСТЯХ. Камера наплывает на оттоманку. Фёдор, сбросив с себя ватник, встаёт, тревожно оглядывается, подходит к столу, тычёт в тарелки пальцами, отходит. Совершает несколько бесцельных кругов по комнате, часто останавливаясь и прислушиваясь к чему-то. По движениям и выражению лица Фёдора замётно, что он очень хочет в туалет, но стесняется искать его в незнакомой квартире. Подходит к двери, осторожно приоткрывает её. Через некоторое время так же осторожно закрывает. Подходит к оттоманке, садится рядом со спящим Максимом, за куривает. Камера долгое время сосредоточена на курящем Фёдоре и лежащем под тряпьём Максиме. Дым стелется по комнате. За окном туман. (Своей унылостью кадр напоминает тот эпизод из фильма Карне «Утро начинается», когда в комнату героя забрасывают гранату со слезоточивым газом.) Фёдор встаёт, подходит к столу, тычет пальцами в тарелку. Идёт к окну, но останавливается посередине комнаты. Камера находится за его спиной: видна согбенная фигура Фёдора и часть комнаты. Неожиданно крышка подпола, до сих пор незаметная, открывается, взметая пыль. Спина Фёдора вздрагивает, из его штанины вытекает струйка мочи и ползёт по полу. Из подпола динамично выходят человек двадцать подпольщиков, у них сосредоточенные твёрдые лица. Не обращая внимания на окаменевшего Фёдора, подпольщики быстро идут к двери. Они идут такой плотной, слитой массой, что, кажется, будто от подпола к двери вылезает большое животное вроде тюленя. Некоторые подпольщики очень большого роста, а некоторые такие маленькие, что семенят под полою у остальных. После того, как подпольщики выходят, Фёдор минуты три стоит неподвижно, затем бросается к окну, приподнимает кружевную занавеску, жадно смотрит. Вид из окна : группа подпольщиков, сметая прохожих, удаляется по улице. Фёдор бросается к оттоманке, толкает и трясёт спящего Максима. Крупным планом необычайно взволнованное лицо Фёдора, что-то кричащего. Титр : МАКСИМ! МАКСИМ! ПРОСНИСЬ! ПРОСНИСЬ! РАДИ БОГА! Я ВИДЕЛ ПОДПОЛЬЩИКОВ! ОНИ БОРОЛИСЬ ЗА ПРАВОЕ ДЕЛО! Максим поворачивается, у него нехорошее злое лицо. Чуть подняв голову, он что-то говорит и снова ложится, натягивая ватник себе на затылок. Титр : ДА ПОШЁЛ ТЫ В ЖОПУ СО СВОИМИ ПОДПОЛЬЩИКАМИ! Затемнение. Титр : КОНЕЦ ФИЛЬМА. ПЕСНЬ О МОЁМ МАКСИМЕ эпос в двадцати четырёх тирадах I В то утро Фёдор встал пораньше, Пошёл на кухню. Там стояло штук пять бутылок с «Жигулёвским», пять с «Мартовским», а пять с «Адмиралтейским» и прочих всяких пив немало. II Уже светало. Высветлялся на столе изящный контур этих всех этих бутылок. Их силуэт будил сознанье, тешил глаз, творенье Гауди скрытым ужасом напоминал. III Не ведая ни страха, ни упрёка, Фёдор схватил бутылку с «Жигулёвским» пивом и шаркнул ею, как мечом, о край стола. Взметнулась пробка, пиво полилось, и кот, лежащий под столом, то пиво стал лакать с протяжным стоном. IV Всё неподвижно стало. Фёдор как горнист стоял. Кадык катался вверх и вниз по мощной шее. V Допив бутылку, взял другую Фёдор И пробку лихо сковырнул ногтем. Плеснуло пиво сильно, как фонтан. Ловил его губами трепетными Фёдор, Махал руками и смеялся, как дитя. VI Но, не допив, остановился И долго молча так стоял, Прислушиваясь в внутреннему чувству. В окно глядел Орлиным Цепким взором. VII Там воспалённый обруч плыл Над бледным городом. Сквозь гниль и новостроек скуку Туман струился, Словно силясь смыть Убогий труд царей природы. VIII Туман на диво был силён. И Фёдор, как ни напрягался, Не разглядел, чего хотел увидеть Ларька пивного не увидел он. IX Пытлив умом был Фёдор, но не мудр. Не разгадав явления природы, Решил он, что ларёк снесли за ночь. X Однако скорбь с чела согнав, Бутылку в длань взял крепко Фёдор И выпил. И ещё открыл, и пил. И выпил много всяких пив, как вдруг послышалось: ПАФ! ПИФ! Упал в испуге Фёдор, хотя и был неробкого десятка. XI А что случилось? То Максим, рукою твёрдою бутылку открывая, не рассчитал усилья с похмелюги, бутылку уронил и сам упал, и звук, подобный выстрелу, раздался. XII Порубанному витязю подобен, Максим лежал, раскинув гордо руки. Как павший славной, но безвинной смертью, был Фёдор, возлежавший рядом с ним. Поодаль кот стоял с зловещим видом, подобно ворону на поле брани. XIII Но Фёдор встал и, хмуря брови, случившееся силился постичь. Максим поднялся, Фёдора ругая и местью лютою ему грозя за что-то. XIV Вину свою не понимая, Фёдор взял «Мартовское» и пластичным жестом зубами пробку сковырнул, но пить не стал Максиму предложил галантно пиво. Максим надменно дар отверг. Взял сам бутылку и вскрыл её ножом столовым, всего себя изрезав, правда, и пиво всё почти пролив. XV Допив, что осталось, Максим взял пачку «Беломора» и тюкнул её в донышко. Так пушкинский Балда мог тюкнуть мужика! И папироса, вылетев, упала в лужу пива на полу и вымокла. XVI Максим вторично тюкнул, вынул папиросу и дунул сильно в ейное нутро. Могучий муж не поскупился на усилье и выдул весь табак из ейного нутра. XVII Тут Фёдор, мастерски размяв по папиросе, Максиму дал с приятною улыбкой прикурить. XVIII Палёным потянуло. С мерзким криком кот метнулся в лужу пива и по ней катался: Попал в кота, бросая спичку, Фёдор. XIX Друзья тому изрядно посмеялись. В знак примиренья Фёдор взял пару «Мартовского», их сцепил и дёрнул. Открылись обе. Столь был муж искусен! XX А между тем туман рассеялся. Багровое светило дугой скользнуло так, как будто обходило стороной убогий край. XXI Друзья, допив, поставили бутылки и взяли новые, С «Адмиралтейским» пивом. Но, не допив, Максим ушёл мочиться. XXII Вернувшись, он бутылку вскинул и к непокорным приложил устам. Но тотчас, фыркнув, взад её поставил. XXIII Оказывается, что пока Максим мочился, Долил бутылку водкой Фёдор. Максим весьма отменной шутке посмеялся, Признав, что Фёдор в чём-то поумнел. И в знак приязни С ершом бутылку допил без боязни До конца. XXIV И много что потом произошло. Но эпос свой на том закончу, право, Причину написанья исчерпав: С утра хотел я сильно выпить пива, Но в творчестве желание изжил. ФИНИТА ЛЯ ТРАГЕДИЯ трагедия ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Поднимается тяжёлый жёлто-зелёный занавес. На сцене комната Максима и Фёдора . На низко просевшей раскладушке спит Максим . У него нехорошее, недоброе лицо. Над раскладушкой висят репродукции и фотографии, вырезанные из журналов «Пробуждение» и «Солнце России». Посредине сцены — стол. На столе и под столом — грязные тарелки, пустые и ополовиненные бутылки, окурки, несколько стаканов. За столом сидит крепко задумавшийся Фёдор . По сцене бегает кот. Фёдор наливает себе стакан вина, залпом выпивает. Опускает голову на грудь, не двигается — видимо, засыпает. Вся сцена представляет собой тяжёлое, пасмурное зрелище. Неприятна неинтеллигентность движений Фёдора , его манера тянуться к бутылке, роняя стоящую на пути посуду. Всё с начала и дальше, до самого конца, начинает казаться ужасной мурой. Между тем на сцене ровно ничего не происходит в течении сорока пяти минут, после чего занавес опускается. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Занавес поднимается, на сцене всё то же. Проходит сорок пять минут. Зрители начинают думать, что попали на авангардистский спектакль, и до самого конца будут показывать спящих Максима и Фёдора; но тут неожиданно освещается второй план сцены, на котором происходят столь напряжённые события, что публика не успевшая покинуть театр, должна бы почувствовать себя вознаграждённой. Это надо видеть. На втором плане сцены действует множество персонажей, в том числе и неизвестно как сюда попавших. Это: Дух МАКСИМА, Дух ФЁДОРА, Дух ПЕТРА, Дух ВАСИЛИЯ, Духи ЯПОНСКИХ ДРУЗЕЙ , Духи различных ИЗЯЩНЫХ ДАМ , в том числе: Дух ПРОДАВЩИЦЫ В ВИННОМ ОТДЕЛЕ и Дух ПРОДАВЩИЦЫ В ПИВНОМ ЛАРЬКЕ (а как вы думали? Что они, хуже?), Духи СОСЕДЕЙ ПО КВАРТИРЕ, Духи ПОДПОЛЬЩИКОВ, Духи ПРОХОЖИХ НА УЛИЦЕ, Дух И.КОНСТАНТИНОВА, Дух ХОКУСАЯ, Дух РАНСЭЦУ, Дух Д.СУДЗУКИ, Дух А.ГАУДИ, Дух А.С.ПУШКИНА. А также множество других ДУХОВ , вплоть до ДУХОВ ЗРИТЕЛЕЙ В ТЕАТРЕ . Причудливую картину отношений всех этих духов трудно описать. Некоторые духи видят всех или почти всех остальных духов, некоторые — только часть, некоторые — только себя, а есть духи, которые и в собственном существовании не уверены. Забавно, что иные из духов видят у себя, да и у остальных, пожалуй, только отдельные части тела, например, кулак, которым и лупцуют по чему ни попадя. Столь же неприятны духи, которые вообще ничего не видят — они бодро разгуливают по сцене, пребольно толкая остальных. Несмотря на сумятицу и гвалт, видно, что в центре внимания многих духов находятся спящие Максим и Фёдор . Кто смотрит на них с презрением, кто — с негодованием, кто с жалостью, кто — со смехом, кто — с пониманием, кто — с любопытством, ну и по-всякому. Дух Максима и Дух Фёдора смотрят с неопределённым выражением. Второй план сцены начинает постепенно погружаться в темноту. Духи по одному исчезают, шум стихает. Последними исчезают Духи Максима и Фёдора . В наступившей тишине слышны их последние малопонятные реплики: Дух Максима : Он просыпается… Дух Фёдора : Но нем… Второй план в темноте. Фёдор поднимает голову. Жёлто-зелёный занавес опускается, однако прежде чем он совсем скрыл сцену, видно, как Фёдор тянет руку к бутылке. Часть вторая ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ BLOWUP Илья Давидович Кобот с одной стороны не любил соседей Максима и Фёдора, даже писал на них заявления, что Фёдор по ночам кричит, что водят собутыльников, писают в коридоре и на кухне. Но с другой стороны, говорят, что бывают соседи и похуже этих… Фёдор, такой горемычный, не нахамит, а Максим, хоть и строгий будто командир, да всё спит больше. Как-то вечером Кобот сидел у них в гостях, пил чай надо же иногда посмотреть, как люди живут. Да вот тоже выбрал, на кого смотреть! С самого начала лучше было уйти, с самого начала ругань у них пошла — то Максим Фёдора изругал, зачем вермута купил, когда в магазине портвейн есть, потом опять изругал, зачем Фёдор с пивом балуется — у бутылки крышку открывает и снова пришпандоривает. Ещё в тот вечер Фёдор во все фразы вставлял какое-то мерзкое слово, которому его научил ученик Василий, — слово «пантеизм»; ну например: «Что, нальём ещё пантеизму?» — про вермут, или: «Пантейшно я нынче пивка купил!» Кобот специально вышел посмотреть — в энциклопедическом словаре этого слова — нету! Вот так посидели, молчали в основном, и вдруг дверь открывается — и на пороге стоит милиционер. Причём кто ему дверь открыл входную? Илья Давидович очень, конечно, напугался, но всё-таки ясно, что не за ним же пришли, за Фёдором вернее всего. Максим и так был злой, а тут аж чёрный весь стал — тоже на Фёдора подумал: «Ну, жопа, доорался по ночам!» Сам Фёдор как-то не сориентировался: «Это чего, чего он тута?…» Милиционер обвёл всех мрачным взглядом, особо задержался на Фёдоре и спросил: — Который тут Кобот? Сердце у Ильи Давидовича больно застучало, а всего мучительнее было стеснение перед Максимом и Фёдором, которые, пьянь политурная, ещё и смотрят с сочувствием. — Я… Кобот… — Ну, здравствуй, Кобот, — после паузы сказал милиционер, снимая фуражку. — Здрасьте… Илья встал и вытянул руки по швам. Максим взял со стола пару бутылок вермута и поставил на пол. Милиционер перевёл испытывающий взгляд с Кобота на Максима: — А вы тоже здесь проживаете? — Здеся, — спокойно ответил Фёдор. — Пантейшно. — Ну, здравствуйте и вы. Сосед я вам новый буду. Пужатый Александр Степанович. От внезапности этой сцены и проклятого бушующего сердца с Кобота лил пот, ноги дрожали. Он дугой пошёл к двери, не замечая удивлённого взгляда милиционера. — Что он, больной, что ли? — спросил Пужатый. — Жопа, — не сразу ответил Максим и выпил полстакана вермута. Новый жилец быстро почувствовал себя в квартире по-свойски, точнее, в первый же день. На утро, когда Кобот ставил чайник, в коридоре послышался задорный свист, и на кухню в одной майке вышел Пужатый. — Здорово! — громко сказал он. — Доброе утро, — ответил Илья Давидович. Эту фразу он заранее приготовил, чтобы сказать милиционеру — знал, что очень растерялся после вчерашнего, не сразу сообразит, что сказать. — Ты чего вчера отвалил-то? Испугался, что ли? Кобот покраснел, не зная, как ответить. — Чего ты всё время мнёшься? Илья молча мыкался с газом, но зажечь никак не получалось. Пужатый зажёг газ на своей конфорке, поставил чайник и, сев на табурет, стал следить за Коботом. — Ты где работаешь? — В Механобре работаю… — подумав, ответил Илья. — Как, как? Что такое? — Так называется… Последовала тягостная пауза. Кобот, с такой натугой включивший газ, выключил его и пошёл к себе в комнату. Войдя, он, так же как и вчера, долго и быстро ходил туда-сюда, ни о чём не думая. Вечером, возвращаясь с работы и уже подойдя к дому, Илья Давидович увидел в дверях Пужатого, безотчётно, неосознанно повернулся и, съёжившись, прошёл мимо дома. — Эй, Кобот! — окликнул его Пужатый. Кобот, пометавшись на месте, подошёл. — Ты чего это от меня шарахаешься? — Да нет, я… Мне надо было… — Темнишь всё? Я же видел — ты к дверям шёл. Было уже темно, и это придавало сцене зловещий оттенок. — Ну, шёл, да вот в магазин решил зайти, — с надрывом сказал Кобот. Пужатый молчал. Лицо его было в тени. На пуговицах обмундирования светились колючие звёзды. Илья немного помолчал за компанию и отошёл за дом, где и промыкался с полчаса для отвода глаз. Вечером перед сном Илья Давидович, чуть заглянув на кухню, отшатнулся и замер за дверью. Красный распаренный Пужатый со стаканом в руке шептал Фёдору: — Этот Кобот, я смотрю, тот ещё корефан. Ещё утром заметил: что за ядрён батон морду воротит! Боится чего-то. Сейчас вот в магазин за вермутом иду, гляжу мать честная! Кобот! Увидел меня — и шмыг в сторону, воротником прикрывается. Ну ладно, думаю, видать, за тобой водится. Да ещё и спрашиваю: «Ты где работаешь-то?» А он мне говорит: «В Хренобре»! Ну ладно, думаю, гусь ты хорош… — В Механобре! В Механобре я работаю! — забывшись, пролепетал Илья за дверью. Это был сильный и неожиданный эффект. Даже Фёдор с испугом глянул на дверь, а Пужатый вскочил и, выбежав с кухни, наткнулся на вытаращившего глаза Илью Давидовича. Они некоторое время стояли молча, почти вплотную, блестя глазами и взволнованно дыша. — Ага… — сказал Пужатый, поправляя майку. Илья, шатаясь, побежал к себе в комнату. — Идиоты! Что за идиотизм! — бормотал он. — Фу! Как всё… Фу! Идиотизм абсолютный! — он подошёл к зеркалу и напряжённо глянул в него. Зеркало мудро и матово светилось вокруг искажённого отчаянием лица. Илья, не в силах чем-либо заняться, долго стоял у зеркала, то так, то сяк выворачивая голову и скаля зубы. Это бессмысленное занятие давало какой-то выход напряжённости, невесть за что свалившейся. Сухо и зловеще тикал будильник. Дверь без стука отворилась, и в комнату вошёл Пужатый, уже в форме и в сапогах. Не спрашивая разрешения, он сел за стол, вынул папиросу и, разминая её, стал оглядывать скромную, но благообразную комнатку. Илья Давидович, как пойманный за руку вор, понурившись, стоял у зеркала. — Кобот, что вы, собственно, скрываете? — медленно произнёс Пужатый. — Я, Степ… Александр Степанович, совершенно не могу понять, что… За что вы меня… Вот так спрашиваете… — Ах, так значит, я виноват, да? Я вас преследую? Это я, выходит, виноват? Ведь так у вас получается? — Нет… Но вы там Фёдору говорили… Ну, там… — Ну, ну, я вас слушаю. Илья Давидович молчал. — Ну, я слушаю вас. — Вы говорили, что я воротником прикрывался… — Хватит ерунду пороть! Кстати, если уж вы хотите об судить именно тот случай: после нашей встречи я был в магазине. Вы и сейчас будете утверждать, что направились именно туда? Илья молчал. — Вы, Кобот, видимо, обеспокоены моим вселением в квартиру, да? Да или нет? В буфете тонко пискнули фужеры. Страшно тикали часы. — Может, хватит в молчанку играть?! — закричал Пужатый, с силой всаживая папиросу в стол. Илья Давидович дёрнулся, как от электрического удара, и отбежал к окну. Пужатый, откинув стул, поднялся и вышел из комнаты. Кобот, широко открыв глаза, смотрел в пространство. Очнувшись, он опрометью кинулся в коридор, надел пальто и выбежал на улицу. На улице всё казалось кошмаром, дул долгий ветер из всех переулков, прохожие, как солдаты, ходили от одной остановки автобуса к другой, фонари, машины… Спрятаться было негде. Домой Илья решил вернуться только вечером. Не раздеваясь, на цыпочках он прошёл в свою комнату, разделся там и, совершив несколько кругов по комнате, высунул голову в коридор. На кухне ожесточённо стукались стаканы и гремел голос Пужатого: — Да ведь враг он! Враг! Вражина натуральный! Что ты будешь делать? Я вижу, что враг, а прищучить не могу… Но погоди — увидишь ты Александра Пужатого! Он у меня не уйдёт, не уйдёт, сам себя выдаст!.. На следующий день Илья Давидович смалодушничал, не пошёл домой совсем. Впервые за долгое время он ночевал не дома. Попросился к приятелю, то есть к сослуживцу. Там было вроде и хорошо, поиграли в карты, поговорили о работе, а всё равно тяжело на непривычном месте, да и неудобно. Потом вместе поехали на работу, там как-то забываешься, очищаешься, всё нерабочее время кажется коротким и малозначительным. После работы для окончательной разрядки Илья ещё сходил в кино на «Версию полковника Зорина» и совсем спокойный отправился домой. Сколько можно, в конце-то концов, пугаться этого идиота милиционера! Нужно спокойно и насмешливо дать ему понять, какого дурака он валяет, ещё лучше осадить бы его как следует, поставить на место… Нет, ну его к чёрту, не стоит. Кобот вошёл в квартиру, разделся (даже почистил пальто щёткой), не таясь, прошёл к себе в комнату, где хладнокровно сел за стол с книгой «Заметки по истории современности». Почти тотчас же в комнату вошёл Пужатый и расположился напротив Ильи. Илья Давидович оторвал глаза от книги, холодно посмотрел на Пужатого и снова погрузился в чтение. Милиционер забарабанил пальцами по столу, едко глядя на читающего Кобота. — Книжечку читаем? Илья продолжал смотреть в книгу. — А ну положить книгу! Смотреть на меня! — как никогда страшно закричал Пужатый, с силой хлопнув ладонью по столу. Всё затрещало, книга упала на пол. Коботу уже некуда было смотреть, и он со страданием взглянул на Пужатого. Тот сидел весь красный и тяжело дышал. — Александр Степанович, я думаю, пора, наконец… начал Илья. — Кобот, что вы делали сегодня ночью? — перебил его Пужатый. — Я… Что?… Спал… Ночевал… — Где? Адрес? — Да причём тут… На работе… То есть у сослуживца… — Интересная у вас работа, я замечаю… Адрес, я спрашиваю! Илья Давидович понял, что лучше не выламываться, а спокойно отвечать на вопросы, чтобы Пужатый перебесился, понял, что неправ и отстал. Однако адреса сослуживца действительно невозможно было вспомнить теперь, в таком лихорадочном состоянии. — Не помню точно сейчас. Я завтра могу показать, я завтра спросить могу. — Значит, где были ночью, не помним? Или, может быть, не хотим вспомнить? Жилы на шее Пужатого надулись и мерцали. Он встал, окинул комнату внимательным взглядом и, хлопнув дверью, вышел. Илья застонал, вскочил, стал метаться, подбежал к двери однако не совсем, чтобы не было вида, что он подслушивает, замер. Через некоторое время раздался звонок — пришёл Василий, принёс вермуту, плясал, напевал что-то восточное. Фёдор внушительно выговаривал ему, что портвейн пантейшнее вермута. Неожиданно раздался властный голос Пужатого: — Ну шуметь! Передвигаться осторожно! В квартире — Кобот! Поздно вечером, когда все уже утихли, Илья на цыпочках пошёл по коридору в туалет, с опаской прислушиваясь на каждом шагу. Нащупав дверь, он медленно, чтобы не скрипела, открыл её, вошёл и стал тихо-тихо закрывать. Раздался грохот, в коридоре вспыхнул свет. Пужатый схватил уже почти закрытую дверь и рванул на себя с пронзительным криком: — Стой, гад! Теперь не уйдёшь! Илья до крови вцепился в ручку, однако дверь неотвратимо распахивалась. Кобот затравленно вскрикнул и закрыл голову руками. Пужатый с полминуты постоял в дверях, грозный, как памятник, и, ничего не сказав, быстро прошёл в свою комнату, оставив после себя тяжёлый запах винного перегара. Часа через три, когда Кобот уже стал задрёмывать на диване, куда он прилёг, не раздеваясь, в коридоре послышался резкий не приглушённый стук сапог. Прямо в ушах заскрипело страшное шуршание и потом голос из громкоговорителя: — Внимание, Кобот! Вы окружены! Всякое сопротивление бесполезно! Выходите и сдавайтесь! Илья до боли вытаращил глаза и вцепился зубами в руку, больно укусив её. — Повторяю, Кобот! Всякое сопротивление бесполезно! Выходите и сдавайтесь! Снова напряжённое, выжидающее шуршание. Хлопнула дверь, и потом голос Максима: — А вот ты поори у меня, говно! Хватит, один засранец по ночам орёт, ещё второй нашёлся! — Всем оставаться в помещениях! — ответил Пужатый в громкоговоритель. — Я тебе, жопа, покажу помещение! В коридоре некоторое время ходили, зажигали и тушили свет — Кобот был почти в беспамятстве. Он рванул на груди рубаху и откинулся на спинку, тяжело дыша. Под утро Илья Давидович забылся тяжёлым неспокойным сном. Часто просыпаясь, он тут же забывал кошмарные сновидения, так как действительность казалась ещё хуже, гаже и непонятнее. От малейшего шороха он просыпался, и, вытягивая шею, сонно таращился во все стороны. Когда в комнате стало светать, когда невнятные кубы мебели стали оформляться, хотя непонятно во что, дверь резко распахнулась, и из проёма послышался голос Пужатого: — Ни с места! При малейшем движении стреляю! Руки вверх! Чёрная фигура вынырнула из темноты и метнулась к выключателю. Кобот пружиной распрямился, одним движением снял предохранитель и нажал курок. Бахнул выстрел, и чёрная фигура шлёпнулась на пол. Забегали в коридоре. Максим включил свет. Перевернули на спину Пужатого. Прямо против сердца на синей форме расплывалось страшное пятно крови. Кобот забился в угол дивана, поминутно разглядывая руки и шаря под собой. Все, как обалделые, смотрели на грузный нелепый труп. ЭПИЛОГ Непостижимая гибель Пужатого поразила всех обитателей квартиры. Кобот целыми днями приставал к Максиму и Фёдору, верят ли они, что это не он убил Пужатого. Хотелось верить, хотя вроде больше некому. Но не мог же убить Кобот, сроду не державший в руках никакого оружия, да и вообще… Илью не забрали. Почему — неизвестно. Не забрали — и всё… Замяли. Пётр, ученик Максима, совсем, кажется, решил, что его разыгрывают. Он назвал Илью Давидовича «наш Ринальдо Ринальдини» и сочинил про него стишки: Кобот бренчит кандалами Ведут по этапу его. Он утром, не мывшись, в пижаме Соседа убил своего. Про вольную жизнь вспоминая, Идёт он, судьбину кляня. Идёт он в слезах и хромает. Идёт, кандалами звеня. Недолго Пётр так веселился — прослушав стишок, Максим всадил ему затрещину и сказал: — И ты доиграться хочешь, жопа? ГОСТИ (разговор) (Комната Петра, ученика Максима. Большой стол, шкаф, наполненный книгами — ничего книги, но отвратительно затрёпаны, а многие с библиотечными штампами. Полуразобранный магнитофон. Всякие вещи. Под кроватью вместо одной из ножек лежит стопка журналов и книг, а ножка валяется тут же, рядом. В комнате относительно чисто, на столе стоят три бутылки портвейна, хлеб — видно, что Пётр ждёт гостей. Пётр с книгой сидит за столом. Смотрит на часы, затем берёт со стола бутылку, открывает, наливает полстакана, медленно пьёт. Слышен звонок. Пётр быстро допивает налитое, наливает ещё столько же и тоже выпивает, очевидно, для храбрости. Слышно, что в коридоре открывается входная дверь.) ПЁТР (поперхнувшись, кричит): Это ко мне! (Убегает, возвращается с гостями. Это Василий, ученик Фёдора; Алексей Житой, крепкий парень; Мотин, непризнанный художник; Вовик, весь слабый, только челюсти крепкие от частого стыдливого сжимания; Самойлов). ЖИТОЙ: Смотри, он уже начал! Мужики, давай, давай по штрафной! (Достаёт из своего портфеля две бутылки портвейна, более дешёвого, нежели стоящий на столе.) ВАСИЛИЙ: Погоди, дай закусь какую-нибудь сделаем. Я не жрал с утра. ЖИТОЙ: Ой, вот до чего я это не люблю, когда начинают туда- сюда… Вовик, колбаса у тебя есть? (Вовик достаёт из сумки с надписью «Демис Руссос» колбасу и две бутылки вермута, разумеется не итальянского.) ПЁТР: А какого ты ляда вермут покупаешь, когда в магазине портвейн есть? ВОВИК: Не хватило на два портвейна. ПЁТР: Я этой травиловкой себе желудок испортил. (Пётр раскладывает колбасу, хлеб, приносит с кухни варёную картошку. Василий достаёт из шкафа стопари. Все садятся, один Самойлов стоит, засунув руки в карманы и с ироническим видом смотрит на центр стола. Житой разливает портвейн. Все со словами «ну, ладно», «ну, давай» выпивают и закусывают; Самойлов вертит в руках стопарь, насмешливо разглядывает его). ВАСИЛИЙ: Садись, что ты стоишь, как Медный Всадник. (Самойлов садится, снисходительно улыбаясь). ЖИТОЙ: Давайте сразу, ещё по одной, чтобы почувствовать. (Разливает. Почти все выпивают. Василий пьёт залпом, как это обычно делает Фёдор, Пётр же, напротив, отопьёт, поставит и снова отопьёт, как Максим). ВАСИЛИЙ (Мотину): Чего ты? Не напрягайся, расслабься. МОТИН: Да ну на фиг… Я после работы этой вообще ничего делать не могу. А удивляются, что мы пьём… Мало ещё пьём! ЖИТОЙ: Верно! (Разливает ещё по одной). ВАСИЛИЙ: То, что мы пьём — есть выражение философского бешенства. САМОЙЛОВ: Потому и пьём, что пока пьяные — похмелье не так мучает. МОТИН: Я после этой работы вымотан совершенно, куда там ещё картины писать — уже год не могу. Возьму кисть в руку, а краски выдавливать неохота, такая тоска берёт — что я за час, измотанный нарисую? ВОВИК: А в воскресенье? МОТИН (в сильном раздражении): А восстанавливать рабочую силу надо в воскресенье? Впереди неделю пахать, как Карло! А в квартире убраться? А с сыном погулять — надо? В магазин надо? ПЁТР: Каждый живёт так, как того за… МОТИН (перебивает): Вон Андрей Белый пишет, что мол, Блок, хотя и не был с ним в приятельских отношениях, прислал тысячу рублей, и он мог полгода без нужды заниматься антропософией. Антропософией, а? Вот, гады, жили! (Залпом выпивает). Да избавьте меня на полгода от этой каторги, я вам такую антропософию покажу!.. ЖИТОЙ: А вон эти ваши, как их… Максим с Фёдором — вроде не работают, а, Пётр? ПЁТР: Не работают. МОТИН (зло): Как так? ПЁТР: Да вот так… Как-то. ВОВИК: Давно? ПЁТР: Не знаю даже… Василий, ты не знаешь? (Василий мотает головой). САМОЙЛОВ: А чем они занимаются? МОТИН: Да ничем! Пьют! Какого лешего вы с ними возитесь — не понимаю. Алкаши натуральные. ЖИТОЙ: Это всё ладно, а вот давайте выпьем! (Разливает). МОТИН: Это что за колбаса? ВОВИК: Докторская. ВАСИЛИЙ: Нет, с Максимом и Фёдором не так просто… МОТИН (перебивает): Да ладно… Видел я ваших Максима и Фёдора, хватит. Алканавты натуральные. ЖИТОЙ: Слушайте, а что там, я слышал, убили кого-то? (В это время Самойлов включает магнитофон. Слышен плохо за писанный «Караван» Эллингтона.) МОТИН: Выруби. САМОЙЛОВ: А может, поставим чего-нибудь? Пётр, у тебя битлы есть? ПЁТР: Нет, сейчас нет. Пусть это будет, убавь звук. САМОЙЛОВ: А что это? ЖИТОЙ (Вовику): Ты будешь допивать или нет? Видишь, все тебя ждём! ПЁТР: Эллингтон. ЖИТОЙ: Ну, я вермут открываю. Вы как? ВАСИЛИЙ: Давай. САМОЙЛОВ: Нет, не надо Эллингтона. ВАСИЛИЙ: Оставь Эллингтона, говорю! (Житой разливает). ВОВИК: Так кого убили-то? ПЁТР (взглянув на Василия): Сосед там у них был, у Максима с Фёдором, милиционер. Его и убили. ЖИТОЙ: Кто? ПЁТР: Неизвестно. ЖИТОЙ: Как? Не нашли? Его где убили? ПЁТР (с неохотой): Да там убили, дома. ЖИТОЙ: Во дали! А кто там ещё живёт в квартире? ПЁТР: Да один там… Кобот. ЖИТОЙ: Может, он и убил? Где там этого милиционера убили? Чем? ПЁТР: Застрелили… В комнате этого самого Кобота. ЖИТОЙ: А Кобота забрали? ПЁТР: Нет. ЖИТОЙ: Тут надо выпить. (Разливает). ВАСИЛИЙ: Да нет, так просто не рассказать. Мы с Петром этого милиционера и не знали, я так видал пару раз на кухне. Ну ясно, что это такой человек, считающий себя вправе судить другого. Такие как раз приманка для дьявола — не он убьёт, так его убьют. Просто рано или поздно нужно быть заранее готовым… Как стихийное бедствие. То есть не в том дело, что он просто подвернулся… САМОЙЛОВ: Да, кто убил-то? ВАСИЛИЙ: В том-то и дело, что вроде, Кобот, а вроде и нет. Просто Кобот на какое-то время полностью подчинился от страха силам зла, стал их совершенным проводником. ЖИТОЙ: Не понял. ВАСИЛИЙ: Ну, так было, что милиционер в чём-то подозревал Кобота — допытывал, допытывал… ЖИТОЙ: И Кобот его, значит… ВАСИЛИЙ: Нет. Как бы это объяснить… Ну вот знаешь, если человеку каждый день говорить, что он свинья, то он действительно станет свиньёй. Просто сам в это поверит. Есть такой догмат в ламаизме, что мир — не реальность, а совокупность представлений о мире, то есть если все люди закроют глаза и представят себе небо не голубым, а, например, красным, оно действительно станет красным. (Самойлов иронически всех оглядывает, подняв одну бровь выше другой. Житой мается.) МОТИН: Слушайте, а может быть хватит, а? ВАСИЛИЙ: Сейчас. Так вот Пужатый был до того уверен, что Кобот — преступник, так его замотал, что Кобот совсем запутался и поверил. ЖИТОЙ: И кокнул? ВАСИЛИЙ: Да нет же! Не совсем… Просто Пужатый выдумал, создал беса, который его же и убил. САМОЙЛОВ: У попа была собака, Поп её любил. Она съела кусок мяса, Поп её убил. (Василий с тоской дёргает плечами. Пьёт) ВОВИК: А это тоже Эллингтон? (Пётр кивает). ВАСИЛИЙ: Кобот не убивал! Он, может, вообще спал в это время; но каждая злая мысль — это бес, который… ПЁТР (перебивает): Не в том дело, Василий. Я сначала совсем не поверил, что Пужатого убили, тем более, что Кобот убил, написал стишок… ВАСИЛИЙ: Ну? ПЁТР: А Максим мне сказал — я точно запомнил — «И ты доиграться хочешь?» ЖИТОЙ: А пока выпьем! (разливает). ПЁТР: Понимаешь, что он этим хотел сказать? Что такой человек, как Кобот, именно простой, без всякого отличия человек, мещанин — к такому-то как раз лучше не подступать, с таким шутки плохи, у такого неведомые ресурсы. Именно такие, незаметные и определяют твою судьбу — не ты ли, Мотин, жаловался? МОТИН: Слушай, хватит… ПЁТР: Максим так и сказал — мол, оставь его, доиграешься. САМОЙЛОВ: Я не понимаю, что это ты так ссылаешься на этого Максима, будто на учителя? МОТИН: Как дети малые — что Пётр, что Василий! Носятся, как с писаной торбой, с этими алкашами, носятся… ПЁТР: Но они действительно нам что-то… Кое-чему научили… САМОЙЛОВ: Чему? ПЁТР: Так конкретно трудно сказать. Ну, ты читал о дзене? МОТИН: Знаю, я ж тебе «Введение в дзен-буддизм» давал! ПЁТР: А ты находишь, что Максим и Фёдор часто себя ведут как бы… МОТИН: По дзену? (Все, даже не слыхавшие о дзен-буддизме, смеются. Василий улыбается). ПЁТР: А что? ЖИТОЙ: А то, что нам пора выпить! (Разливает). МОТИН (Самойлову): Сделай погромче. Или это тоже Эллингтон? ПЁТР: Да. Нет, не делай громче, погоди. Я такой случай расскажу. У дома, где Максим с Фёдором живут, лежит пень, такой круглый, и Фёдор, проходя мимо, каждый раз говорил: — Во! Калабаха! Я однажды ему — Что ты всякий раз это говоришь? Я давно знаю, что это калабаха. И тогда Максим — он с нами шёл, показывает мне кулак и говорит: — А это видел? (Все смеются). МОТИН: Всё? ПЁТР: Да, всё. (Всеобщий смех). МОТИН (разводит руками с уважительной гримасой): Да, это не для слабонервных… ПЁТР: А чего ржать? (Смех, было утихший, усиливается). ПЁТР: Эх!.. ЖИТОЙ: Ну, я так скажу, год не пей, а тут сам Бог велел! (разливает). ПЁТР: Так что по-вашему хотел сказать Максим этой фразой? Перестаньте ржать, дослушайте! Он хотел сказать, что хотя я много раз, к примеру, видел кулак Максима, он может явиться совсем в другом качестве, да каждый раз и является. Так и каждый предмет в мире, каждое явление, сколь бы ни было оно привычно, должно приковывать наше внимание неослабно; ведь всё может измениться, всё меняется — а мы в плену догматизма. Это внимание ко всему и выражал Фёдор, так неотвязчиво на первый взгляд обращающий внимание на калабаху. Он вновь и вновь постигал её. (Пауза). САМОЙЛОВ: Это, что называется, высосано из пальца. ВОВИК: Нет, это всё, конечно, интересно, но вряд ли Максим это имел ввиду, когда показывал кулак. ВАСИЛИЙ: Каждому своё. То есть, каждый понимает, как ему дано. МОТИН (зло): Ой! Ой! Ой! ПЁТР: Да, но не в этом дело. Что значит, не имел в виду? Максим и Фёдор, конечно, все делают интуитивно… МОТИН: Прошу, хватит! ВОВИК: Нет, дай досказать-то! ПЁТР: …но они тоже всё-таки понимают, что делают. Вот другой случай. Я заметил, однажды, что Фёдор, отстояв очередь у ларька, пиво не берёт, а отходит. ЖИТОЙ (поражённый): Зачем? ПЁТР: Вот я и спросил: зачем? Тем более, что потом Фёдор снова встаёт в очередь. И тогда Фёдор мне ответил: «Чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить его до конца.» (Ухмылки). САМОЙЛОВ: Ну, это вообще идиотизм. ЖИТОЙ: Я что-то не врубился. Давайте выпьем! (разливает). ПЁТР: Ну, эту фразу — чтобы творение осталось в вечности, не нужно доводить до конца — я ему сам когда-то говорил. Известный принцип, восточный. В Китае, например, когда, строили даже императорский дворец, один угол оставляли недостроенным. Так и здесь. Фёдор, прямо говоря, человек не очень умный, не слишком большой — где ему исполнить этот принцип? Только так, на таком уровне. Он даёт понять, что и в мелочах необходимы высокие принципы. Это самое трудное… Конечно, здесь оно выглядит юмористически, но этим тем более очевидно. Можно сказать, что он совсем неправильно этот принцип применил — одно дело не довести творение до конца, прервать где-то вблизи совершенства, а другое дело вообще его не начать, остановиться на подготовительном этапе, — стоянии в очереди. Этим он просто иронизирует надо мной, говорит, что не за всякий принцип и не всегда следует хвататься. А ещё это было сделано затем, чтобы посмотреть, как на это будут реагировать такие ослы, как вы, которые только ржать и умеют! САМОЙЛОВ: Ну, брось, брось, чего ты разозлился… МОТИН: А какого хрена выколпачиваться-то весь вечер? Может, хватит? ВОВИК: Да что вы… Ладно… ЖИТОЙ: Ребята, бросьте! Вовик, ты допьёшь когда-нибудь?! ВАСИЛИЙ: Вовик, тебе уже хватит, по-моему. МОТИН: Эй, Самойлов! Плёнка кончилась давно! Ставь на другую сторону. САМОЙЛОВ: А что там? ПЁТР: Эллингтон. САМОЙЛОВ: А другое что-нибудь есть? ВАСИЛИЙ: Да оставь Эллингтона, фиг с ним! (Мотину). Ну, как у тебя с работой? МОТИН: Пошёл ты в задницу со своей работой. ВОВИК: Нет, а интересно это Фёдор… ЖИТОЙ: Пётр! Ты куда стопку дел? А, дай-ка, вон она у магнитофона. (Самойлов ставит плёнку на другую сторону и увеличивает громкость. Все вынуждены говорить повышенными голосами). ПЁТР (как бы про себя): Вы не понимаете простой вещи. Как Шестов отлично сказал про это: человечество помешалось на идее разумного понимания. Вот Максим и Фёдор… Ну, между нами, люди глупые… МОТИН (саркастически): Да, не может быть! ПЁТР: …и ничуть не более необыкновенные, чем мы. Но как ни странно они выбрались из этого мира невыносимой обыденщины… Как бы с чёрного хода. И вот… ВАСИЛИЙ: Пётр, ты заткнись, пока не поздно. САМОЙЛОВ: Вовик, передай там колбасу, если осталась. ЖИТОЙ: Ну и колбаса сегодня. Я прямо не знаю, что такое. Ел бы да ел! ВАСИЛИЙ: Сам ты, Пётр, хоть и лотофаг, помешался на идее разумного понимания. Хреновый дзен-буддизм получается, его так размусолить можно. ПЁТР: А ты попробуй объясни про Максима! ВАСИЛИЙ: Ты, видно, просто пьян. А Максим и Фёдор — неизвестные герои, необъяснимые. ЖИТОЙ: Мать честная! Да мы же ещё портвейн не допили!!! Василий, у тебя ещё бутылка оставалась! ВАСИЛИЙ: Точно! Возьми там, в полиэтиленовом мешке. САМОЙЛОВ: Пётр, куда бы Вовика девать? ПЁТР: Вон у меня под кроватью спальный мешок. Положи его у окна. МОТИН: Ещё бы тут не отрубиться, когда весь вечер тебе мозги дрочат про этих Максима и Фёдора. Я удивляюсь, как это мы все не отрубились. Если бы хоть путём рассказать мог, а то танки какие-то, коаны. А что такое «Моногатари»? ЖИТОЙ: Эх, ребята! Давайте выпьем, наконец, спокойно! (разливает). САМОЙЛОВ: Во, тихо! Это Маккартни? ПЁТР: Да, вроде. САМОЙЛОВ: Тихо! Давай послушаем. (Прослушивают плёнку до конца, притоптывая ногами. Самойлов подпевает). МОТИН: Давай ещё чего-нибудь… Таня Иванова у тебя есть? ПЁТР: Нет. ЖИТОЙ: Эх, жаль! Вот под неё пить, я вам скажу… ВАСИЛИЙ: Под неё только водку. ЖИТОЙ: Так, сейчас сколько? Эх, зараза — десятый час! Ладно. Всё равно портвейн кончился — надо сложиться и в ресторан! (Все кроме спящего Вовика и Самойлова, выгребают последние деньги, Житой бежит в ресторан. Мотин ставит на магнитофон новую плёнку наобум). МОТИН: Это что такое? ПЁТР: Эллингтон. МОТИН: Ты что его маринуешь, что ли? (Пауза. Некоторое время в ожидании Житого приходится слушать Эллингтона. У всех добрый, расслабленный вид). ВАСИЛИЙ (Мотину): Ну, нарисовал что-нибудь? МОТИН: Да так… Времени нет… ВАСИЛИЙ: А у кого оно есть? Всё равно ждать нечего. Тысячи от Блока не будет. МОТИН (серьёзно): Я жду, когда вырастет сын. ВАСИЛИЙ: А… Сколько ему сейчас? МОТИН: Года два. ВАСИЛИЙ: Года два! Ты что, не знаешь точно? МОТИН: Два года! Ничего я не жду! ВАСИЛИЙ: Невозможно, чтобы атеист ничего не ждал. Все мы ждём, когда кончится это проклятое настоящее и начнётся новое. Были в школе — ждали когда кончим. В институте тоже ждали, мечтали, как бы поскорее отучиться. Теперь ждём, когда сын вырастет, а и того пуще — когда на пенсию выйдем. И самые счастливые — все торопят будущее. Не ужасно ли? Скорее, скорее пережить это, а потом другое, а потом — потом ведь смерть, по-вашему? Будто пловец изо всех сил плывёт, плывёт как можно быстрее, не обращая ни на что внимания, плывёт к цели. А плывёт он — что сам прекрасно знает — к водовороту. И этому пловцу предлагается быть оптимистом. ПЁТР: Но спасительное недумание о смерти. ВАСИЛИЙ: От чего спасительное? Ещё спасительнее тогда сумасшествие. Чего мы опять из пустого в порожнее переливать будем? Слышал я — «жизнь — самоцель», «лучше и умнее жизни ничего не придумаешь!» Чего же вы все ждёте? ПЁТР: Чего это Житого долго нет? МОТИН: Господи! Как мне всё надоело! (Пауза. Мотин задрёмывает). ПЁТР: Го Си писал: в те дни, когда мой отец брался за кисть, он непременно садился у светлого окна за чистый стол, зажигал благовония, брал лучшую кисть и превосходную тушь, мыл руки, чистил тушечницу. Словно встречал большого гостя. Дух его был чист, мысли сосредоточены. Потом начинал работать. Или художник Возрождения — он два дня постился, потом только после долгой молитвы, прогнав всех из дома, подождав, когда пыль осядет, брался за кисть. Вот Мотину хочется только так. Между прочим про Го Си мне рассказал Максим. Ну, знаешь, в какой обстановке: в их засранной комнате, в руке никогда не мытый стакан с такой же травиловкой, которую мы сейчас пьём. Для чего нужна была эта древняя чистота? Чтобы внешне не отвлекало. А мы, может, достигли сосредоточенности? Что и внешне не важно? У Ахматовой вспомнил что-то такое: «Когда б вы знали, из какой-же грязи стихи растут, не ведая стыда…» (Василий не выдержав, смеётся). ПЁТР: Ты чего? ВАСИЛИЙ: Достиг он! (смеётся). ПЁТР: А чего? ВАСИЛИЙ: Ничего. Ты всё верно говоришь, Пётр, дай я тебя поцелую. Ты фаустовский человек, Пётр, фаустовский. Что-то я про Фауста хотел… Да! Это Максим тебе рассказал про Го Си? ПЁТР: Ну? ВАСИЛИЙ: А откуда он знает? Откуда ему знать? ПЁТР: Знает и всё тут. (Пауза). САМОЙЛОВ: Пётр, я полежу на кровати до Житого? ПЁТР: Давай. ВАСИЛИЙ (неожиданно пьяно): Хочешь, Пётр, я тебе скажу, кто Пужатого убил. ПЁТР: Не ты ли уж? ВАСИЛИЙ: Я? Да нет, не я. Максим убил. ПЁТР (смеясь): А ты, брат Карамазов, научил убить? ВАСИЛИЙ: Вот почему Кобота не забрали? Ведь очевидно, что надо забрать. Почему? ПЁТР: Ну почему? ВАСИЛИЙ: А ты что, не замечал за Максимом ничего странного? Я ещё в самом начале заметил, когда Кобот только вселился. Помню, заходит он раз, про уборку что-то говорит, что давайте графики вывешивать, кто когда пол моет, а потом спрашивает Максима: «А ты где работаешь?» Максим, вижу, рассердился, говорит ему: «А ты где работаешь?» «В МЕХАНОБРЕ». «Ну так и сиди в своём МЕХАНОБРЕ». ПЁТР: Ну и правильно ответил. ВАСИЛИЙ: Всё правильно, дзен — дзеном, а я думаю — действительно, где это он так работает, что деньги есть каждый день пить? ПЁТР: Ой, да сколько можно про это? Причём здесь Кобот? ВАСИЛИЙ: Кобот ни причём, а вот откуда они с Фёдором могли в Японию поехать? Или вот такую вещь возьми: сколько лет Фёдору? Лет сорок от силы. Ну, положим, родился он до войны, да хоть в двадцатых годах. Так как же он мог быть связан с подпольщиками ещё до революции?!!! ПЁТР: Василий, ты что? Ты всё так прямо, оказывается, и понимаешь? ВАСИЛИЙ: Ладно, положим — это ладно… Но в Японии они точно были. Ну не перебивай меня, мне самому разобраться надо. Короче я вскоре… Ну не вскоре, а сейчас вот… Догадался, что с Максимом в явной форме произошло то, что со многими из нас происходит незаметно. Максим уступил свою душу дьяволу. Не знаю, когда и почему, скорее всего быстро и необдуманно, как всё важное в нашей жизни — бац! Бац! — посмотрим, что получится? Как вчера пил, так и сегодня пьёт. ПЁТР: Да откуда, почему… ВАСИЛИЙ: По кочану! Не перебивай, просил. А может он вообще не понял, что получает, а что отдаёт? Проснулся на утро, дьявол ждёт приказаний: «Что тебе, Максим, угодно?» — «Да вроде ничего не угодно. А нет, закурить хочу.» — «На, пожалуйста, закури. Может, пивку?» — «А что и пивку можешь достать? Ну, сбегай.» Вот, так может, за папиросу и кружку пива Максим отдал душу. Впрочем, бывает, что и очень умные люди отдают её, ради красного словца. Ну, конечно, дьявола так не устраивает, получается, что и сделки никакой не было. Ведь зло и потеря души — когда дьявол может действовать через человека. Понятно? Сам факт договора ерунда, главное — дела, свершённые человеком, вследствие этого договора, понял? Дьявол готов и без договора помогать, лишь бы помогать — человек и так потерял душу. ПЁТР: Зло есть наказание самого себя. МОТИН (приподнимая голову со стола): Всё в мире грязь, дерьмо и блевотина, только живопись вечна. (Опускает голову на стол). ВАСИЛИЙ: А? Да. Так вот, задача дьявола — дать Максиму понятие о пути зла. ПЁТР: Это всё хорошо, но откуда, почему? ЖИТОЙ (появляясь в дверях, поёт): А потому что водочка… Как трудно пьются первые сто грамм! (Пётр и Василий с криками приветствия вскакивают. Самойлов с тёплой улыбкой поднимается с кровати). САМОЙЛОВ (с чувством): Эх, ребята! ПЁТР: Ты одну купил? ЖИТОЙ: Одну и ещё одну вермута! (Пётр, Василий и Житой берутся за руки и пляшут, возбуждённо вскрикивая и мыча. По магнитофону в это время звучит фортепьянная вещь Эллингтона «Через стекло»). ЖИТОЙ: Эй, Мотин, хватит кемарить, вставай! МОТИН (не поднимая головы): Я ничего… Хорошо, сейчас, токо пусть голова полежит… ЖИТОЙ (хорошим, благословляющим голосом): Ну, ребята, ладно, я разливаю. (Разливает). Уплочено! Налито! (Все кроме Мотина, выпивают со словами «хорошо пошла», «нормально», «воды дай»). САМОЙЛОВ: Пётр, а почему у тебя баб нет? ПЁТР: Где нет? САМОЙЛОВ: Ну вот пьём сейчас и раньше, а всё баб ни одной нет. ПЁТР (заунывно и скорбно): Хватит потому что… ЖИТОЙ: Зря. С бабами веселее. А, хрен, с ними, нам больше достанется. (Разливает). Нет, всё-таки Эллингтон ничего. САМОЙЛОВ: А гитара есть? ПЁТР: Нет, нету! САМОЙЛОВ: Жаль… А у соседей есть? ПЁТР: Нет. ЖИТОЙ: Ну, ребята, нормально выпили сегодня. Ещё бы по фуфырю — и не стыдно людям в глаза будет взглянуть. САМОЙЛОВ: Сходим за гитарой? ЖИТОЙ: Куда? САМОЙЛОВ: У меня парнишка знакомый рядом, может, у него есть. ЖИТОЙ: Ты чего? Мы пойдём, а они тут всё допьют? ВАСИЛИЙ: Зачем тебе гитара? САМОЙЛОВ: Лёшка, давай сбегаем тут рядом. ЖИТОЙ: А! Хрен с тобой! Давай-ка на дорожку! (Пьёт). Смотрите, без нас не очень! ПЁТР: Хорошо Самойлов ведёт себя сегодня, без выпендрона. ВАСИЛИЙ: Да, это надо зарубку сделать. ПЁТР: Слушай, а чего ты там плёл насчёт Максима? Что он душу дьяволу продал? Притчу какую-нибудь хотел рассказать или так спьяну? ВАСИЛИЙ: Почему спьяну? А, так вот я остановился, что задача дьявола — дать Максиму понятие о зле. Это и нетрудно, мир во зле лежит, а у Максима ещё и дьявол в помощниках. ПЁТР: Он у всех в помощниках. ВАСИЛИЙ: Ну, вот дьявол Максима и подначивает — чего не пользуешься? Давай, развивайся; хочешь, знание книг всех в тебя вложу, хочешь, поедем путешествовать — по опыту всё узнаешь. Ведь бесу для начала нужно, чтобы Максим поумнел, чтобы было чем искушать; а во-вторых, как митрополит Антоний говорит: зверям закона не дано, да он с них и не спрашивает. А вот со знающих, вот с них по знанию и спросится. Незнание закона освобождает от ответственности. ПЁТР: Ну не думаю. Колесо санс… ВАСИЛИЙ: Прошу, не перебивай. Сыт я твоим колесом сансары. Конечно, не совсем так. Но где ж ты увидишь, чтобы человек за кружку пива от Бога ушёл? А Максиму, собственно, ничего не надо, — не подкопаться — ни сокровищ, ни власти, ни суккубов там обольстительных. Чист, как киник, и знает, что ничего не знает, а то что пьёт — чего там… Что ж, говорит, можно и путешествовать. Отправились Максим с бесом в путешествие. Поехали аж на другой конец света, видели там… Видели там индейцев настоящих: круглый год в туристских палатках живут и не работают. Были в Майнце, где Майн впадает в Рейн, видели пожар и как человек из окна на простыню прыгал. Были в Голштинии, были в Паннонии, ничего особенного не видели. Были в Ирландии, видели мужика с бородой и грудями до пупа. А в Амстердаме видели магазин, где бутылочного пива одного 80 сортов, не считая баночного. Были в Саваттхи и Джеттаване, видели как электростанция разрушилась. Были на Сандвичевых островах, видели такую рыбу зелёную, что как посмотришь, так и блеванёшь. Были в Орехово-Зуево, там у ларька длинная очередь. Один мужик, чтобы очередь не пропустить, прямо в очереди мочился несколько раз. Из всего путешествия этот мужик Максиму больше всего понравился, решил взять его с собой. Это Фёдор. ПЁТР: А! А я думал ты кончишь тем, что Фёдор — это Мефистофель и есть. ВАСИЛИЙ: Были потом в Приене ионическом, видели памятник Бианту с надписью: « В славных полях Приенской земли рождённый, почиет здесь, под этой плитой, светоч ионян — Биант ». Надпись была, правда, на древнегреческом, и Максим не смог её прочитать. Тут он впервые пожалел, что не умный. Были в Фивах, видели мудрого мужа, который на вопрос, чему научила его философия, отвечал: «Жевать бобы и не знавать забот». Максим не понял, ну и снова захотел стать умным. И говорит дьяволу: хочу стать умным. А дьяволу того и надо. Раз — и стал Максим умным, как… Как два Платона. Долго сидел Максим такой умный и ничего не говорил. Открывал было рот, чтобы сказать что-то, но снова его закрывал. (Пётр разливает с нетерпением). ВАСИЛИЙ: И был его ум так велик, что сам мог понять свою ущербность. Ведь один ум — что с него? Разве философом делаться, или математиком, или вождём народным. Ну и что? ПЁТР: Как, ну и что? ВАСИЛИЙ: Ты же сам говорил — помешались на самоочевидности разума? ПЁТР (раздражённо): Видел я, куда ты клонишь… Если бы ты, западник, не был пьян, вспомнил бы, что Фауста Мефистофель этим и искушал: Лишь презирай свой ум да знанья луч, Всё высшее, чем человек могуч… Тогда ты мой без дальних слов! ВАСИЛИЙ: Вот расскажу тебе такой случай. Был я на конференции по Достоевскому — хорошо, здорово, все докладчики — ученики Лотмана да Бахтина. Кончилась конференция, начались обсуждения… Выходит старичок какой-то, аж трясётся от волнения. Он вовсе не готовился выступать, он вообще говорить не умеет «как по написанному»; просто очень любит Достоевского. Этот старичок очень рад и взволнован, что услышал столько мудрых речей, ну и хочет поблагодарить, как умеет, этих мудрецов, да всё не складно говорит, волнуется очень. И вот эти мудрые люди, наизусть Достоевского знающие (ты учти — именно Достоевского!), начинают над ним ржать! Куда, мол, со свиным рылом в калашный ряд! А? Вот тебе и ум. Что бы тут сказал Фёдор Михайлович? (Пётр разливает). ВАСИЛИЙ: Эти докладчики очень умные, прямо страх, какие умные! Да не ущербен ли ум один? Ну ладно, вот и Максим почувствовал это. Слушай, ты мне вермута в водку налил! А что Максиму делать? Что ещё попросить? Пискнул было в отчаяньи, что, чего там мелочиться, раз путь Бога теперь недоступен — делай меня антихристом. Бес ему: нечего, нечего, много таких желающих, — а сам-то рад, думает — дело в шляпе. Тут Максим очнулся, головой встряхнул, опомнился, да не совсем. Ну тогда, говорит, хочу благодати Божьей. Бес на него только шары выкатил. Опомнился Максим, засовестился, улыбнулся горько. Как ему с бесом бороться? Бог-то простит… ЖИТОЙ (входя): Да они уже вермут открыли! Самойлов, давай-ка! (Житой разливает, Самойлов с мудрым видом настраивает гитару). ПЁТР: Ты нам-то налей. ЖИТОЙ: Да налью, не ссы! (разливает). Мотин, ты так до утра и проспишь? ВАСИЛИЙ: Пусть спит, у него действительно работа хреновая. ПЁТР (Василию): И чем дело кончилось? ВАСИЛИЙ (после паузы): Да ладно… Как-то не знаю уже. Ну победил Максим, остался, правда, без ума, да и из Японии своим ходом добирались. ЖИТОЙ: Кого победил? ВАСИЛИЙ: Да нет, я так… ПЁТР (строго): Причём здесь Кобот? И работа? ВАСИЛИЙ: Ни причём, успокойся. ПЁТР: А помнишь, как Максим: «и ты доиграться хочешь?» И с дьяволом со своим этим вечно… Такую байку меньше всего к Максиму можно отнести. Да ты уж пьян, вижу! ЖИТОЙ: Нормально выпили! (Самойлов с сосредоточенным видом играет отрывки разных мелодий. Он играет очень быстро и чуть трясётся.) САМОЙЛОВ (хлопнув себя по колену): Эх, Лёшка, наливай, поехали! ЖИТОЙ: А! Чего там! Давай! (разливает). САМОЙЛОВ: Ну, начинайте, что хотите, а я продолжу. Любую песню. (Небольшая пауза). ВАСИЛИЙ: Гул затих, я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку. Я ловлю в далёком отголоске, Что случится на моём веку. САМОЙЛОВ (подхватывает): А в это время На столе стояли три графина. Один — с карболовой водой. Другой — с настоем гуталина. А третий — и вовсе был пустой! (замешательство, смех). ЖИТОЙ: Из-за острова на стрежень, На простор речной волны Выплывают расписные Стеньки Разина челны. САМОЙЛОВ и ЖИТОЙ (хором): А на столе стояли три графина. Один — с карболовой водой. Другой — с настоем гуталина. А третий — и вовсе был пустой! (общий смех). ПЁТР (с поганой ухмылкой): Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины. ВСЕ (хором, с ликованьем): А на столе стояли три графина. Один — с карболовой водой. Другой — с настоем гуталина. А третий — и вовсе был пустой! ПОЕДЕМ В ЦАРСКОЕ СЕЛО? Как-то вечером Василий со стаканом пива в руке говорил: — В Пушкине, сколько раз приезжал, каждый раз в пивбаре раки бывали. — Почём? — спросил Пётр. — По одиннадцать копеек штучка. — Крупные? — Да нет, мелкие вообще-то… Не в этом дело, ты когда-нибудь видел, чтобы в пивбаре раков давали? — Видел, — из гонора ответил Пётр. — А где это — Пушкин? — спросил Фёдор, сворачивая ног тем пробку. — Как где? Ты что, не был? Под Ленинградом, на электричке двадцать минут. — Так чего, поехали? — осведомился Фёдор в сторону Максима, развалившегося на кресле, как Меньшиков на картине Сурикова. Максим безмолвствовал. — Когда, сейчас что-ли? — спросил Пётр. — А когда? — Надо ж с утра, в выходной; там в парк сходить можно. — Поехали в выходной. — Идите вы в жопу со своим Пушкиным, — прервал разговор Максим, — пацаны, раков они не видели. Он встал, уже стоя допил пиво, подошёл к раскладушке и, сняв ботинки, лёг. Раздался звук, как если бы, скажем, два отряда гусар скрестили бы шпаги. — А чего не съездить? — сказал Фёдор. — Какого ляда туда тащиться… — после долгой паузы, когда никто уж и не ждал ответа, объяснил Максим. Да, конечно, трудно и представить Максима и Фёдора вне дома или его окрестностей, хотя поди ж ты — были в Японии… — А чего, поехали в субботу? — не унимался Фёдор. — Вали хоть в жопу, темноед, — проговорил Максим. — Почему темноед? — удивился Пётр. — Потому что ночью встанешь поссать, а он сидит на кухне в темноте голый и жрёт чего-нибудь из кастрюли. Все засмеялись. Фёдор особенно умилённо. — С похмелья! С похмелья-то оно конечно! А у Кобота всегда в кастрюле суп есть! Налили по пиву. — Пётр, дай-ка бутылочку, — лёжа головой к стене крикнул Максим. Пётр подал бутылку пива; Максим, как больной, кряхтя повернулся и стал пить. — Ладно, — сказал он, утирая пену с губ, — сегодня понедельник? В субботу поедем, только теперь уже точно. — Ну, а я про что говорил? Я же говорил! — развёл руками Фёдор, многообещающе улыбаясь. На следующий день ученики прямо с работы приехали к Максиму и Фёдору, чтобы всё подробно обговорить, приготовиться, точно всё наметить. У Петра в эту субботу оказался рабочий день, но он до говорился об отгуле, хотя ему и не полагалось. Пришлось выклянчивать, обещать всякое. Особенно трудно объяснить, зачем понадобился отгул. Не сказать же прямо — договорился в Пушкин поехать — не пустят! В воскресенье, скажут, поезжай. У Василия всё вроде было нормально, хотя сама работа ненадёжная — в любой день могли отправить в командировку — правда, всего на один день. Сидели часа три и почти не пили — считали, сколько денег надо, да во сколько выехать, что брать с собой. Фёдор неожиданно для всех очень беспокоился, приговаривал: «Пальтишко взять не забыть, ватничек захватить», — хотел, чтобы всё было тщательно распланировано, суетился. Обычно он совершенно ни о чём не заботился — есть ли деньги, заплачено ли за квартиру, есть ли в доме еда — всё ему до лампочки, в чём спал (а спал он обычно одетый), в том и гулял везде. Тут же его будто подменили. Поездка в Пушкин казалась ему совершенно необыкновенным, чудесным делом, которое ни в коем случае нельзя пустить на самотёк. Максим тоже вёл себя необычно — никаких высказываний типа «да ну в жопу», ко всему внимателен, даже разрешил Фёдору взять ватник. Видно было, что они с Фёдором и до прихода учеников долго говорили. В конце концов решили: вино и продукты купить на следующий день в среду, чтобы уж не дёргаться, деньги на это достанет Пётр — продаст в обеденный перерыв свои книги по искусству, деньги передаст тут же Максиму, который сам вызвался всё купить. На том и разъехались. Ещё не скучно? С продажей книг не повезло — взяли только половину, денег явно мало. Вдобавок утром Петру позвонил Василий и сказал, что его-таки посылают на буровые, в командировку — сегодня, на день, вернётся в четверг вечером, в крайнем случае в пятницу утром. Максима новости прямо покосили, хотя и ясно было, что страшного ничего нет — Василий в пятницу приедет, а деньги Пётр завтра достанет. — Да не в этом дело, — безнадёжно махал рукой Максим, — Фёдор разволнуется, да и вообще… Нервы трепать. После перерыва опять позвонил Василий, сказал, что ни куда он лучше не поедет, а упросит приятеля поехать. Вечером Пётр, конечно, пошёл к Максиму, успокоить. Там оказалась довольно дёрганая обстановка. Единственное, что могло радовать душу, ватник и пальто Фёдора, аккуратно сложенные в углу. Максим, сколько ни ходил по магазинам портвейна не купил, с непривычки разозлился, купил пока две бутылки водки, одну из которых они с Фёдором для успокоения и уговорили. Корить их не стоило — видно, что Максим сам больше всех мучается. Пётр предложил плюнуть и забыть, то есть не в смысле, что совсем не ехать в Пушкин, об этом никто не мог и помыслить, а в смысле плюнуть на неудачи сегодняшнего дня и завтра начать всё по новой и наверняка: Пётр понесёт те книги, которые точно возьмут, Максим будет искать до упора, пока не найдёт — не так это трудно, сегодня случайно не повезло. Твёрдо так решив, успокоились, на радостях распив вторую бутылку водки. Опять с утра позвонил Василий и сказал обиженно, что приятеля, подлеца, не уговорить, и он немедленно выезжает, а в пятницу утром будет, как штык. Ну, это в общем не страшно. Хуже было со сдачей книг. «Букинист» в этот день оказался закрыт на переучёт. — Ядрёна вошь! — кричал Максим, — ты, обалдуй, целыми днями в этом магазине околачиваешься, неужели не запомнить, когда он работает? Что ему объяснишь? Пётр позвонил на работу, сказав, что срочно надо поменять паспорт, и поехал с Максимом в другой магазин. Народу было — тьма. Максим томился в жарком помещении, надсадно вздыхал, ходил туда-сюда, поссорился в подворотне со спекулянтами. И всё был чем-то недоволен. «Я же свои книги, позарез мне нужные, продаю — а он всё недоволен; вчера пропил всё — а теперь он недоволен! Не угодил!» — думал Пётр, и, чтобы окончательно растравить душу, перебирал книги, принесённые для продажи. Наконец продали, вышли на жаркую улицу. — Что там Фёдор собирается с ватником делать? — спросил Пётр. — Хрен с ним, пусть с ватником таскается, лишь бы пальто оставил. — Как же, оставит он, удавится скорее. Слушай, Максим, давай договоримся. Я сегодня вечером не приду… — Это почему? — Да потому, что работа у меня, служба! Я уже на два часа с обеда опоздал, вечером отрабатывать надо! — Не ори, как припадочный! — Ну… В общем, завтра, в пятницу, после работы сразу приезжаю, Василий тоже, а в субботу, значит, прямо утром… — Ну, смотри! — с угрозой сказал Максим, круто повернулся и, хромая, пошёл прочь. В пятницу утром Петру по междугороднему телефону позвонил Василий и объяснил, что он тут мотается, как говно в проруби, подгоняет всех, но никто ни хрена делать не хочет, короче, приедет он только в пятницу поздно вечером или в крайнем случае ночью. Пётр прямо при сослуживцах стал материться, настолько у него за день наросло тревоги и за Василия, и за Максима, неизвестно, купившего ли хоть что-нибудь. Договорившись на том, что Василий вечером выезжает кровь из носа, а если не успеет там доделать, пусть бросает всё к чёртовой бабушке, пусть хоть с работы выгоняют. Василий пробовал было заикнуться о том, что в Пушкин можно поехать и в воскресенье, но Пётр прямо завыл и пообещал теперь-то уж в любом случае набить Василию морду. Василий, не слушая, орал, что Пётр на его месте руки бы не себя наложил, что он тут на последнем дыхании всё делает, чтобы вовремя вернуться в Ленинград, а говно всякое сидит себе там… Пётр положил трубку. Не успел на Петре и пот обсохнуть, раздался звонок. Позвонила жена Василия (да, ведь Василий женат — не странно ли?), Леночка, спросила, где Вася? — Как где? На этих, буровых! — А? Ну ладно. Ты извини, я тороплюсь. В общем, если ты увидишь его раньше меня, передай, чтобы он немедленно, понял? — немедленно ехал ко мне. Короткие гудки. Пётр вскочил, побежал в кассу взаимопомощи и занял десятку, чтобы усмирить панику, и хоть что-то сделать для общего дела, как дурак, купил три бутылки сухого (портвейна не было). Вечером всё было хорошо. Пётр, Максим и Фёдор сидели за столом, распивая как благородныя одну бутылку сухого вина. Сумка с портвейном, двумя сухого и колбасой, тщательно застёгнутая, стояла у двери. Но, Боже, что это было за утро! И, конечно, дождливое. Пётр каждую минуту порывался бежать во двор встречать Василия, но Максим силой сажал его на стул: — Чтобы и ты потерялся?!! Фёдор, видно вообще не спавший ночью, сидел у окна будто в ожидании ареста — сгорбленный, вздрагивающий при каждом шорохе. Максим, скрестив руки на груди, вперился в циферблат часов, специально вчера одолженных у Кобота. Часы люто, нечеловечески стучали. Звонок всё-таки раздался, но казалось — ему не искупить предшествующую муку. Василий ворвался в квартиру, будто спасаясь от погони. — Всё! Поехали! — сразу закричал Максим. Все забегали туда-сюда по комнате. Фёдор, как солдат по подъёму, бросился одевать ватник. — Стойте! Посидим перед дорогой, — опомнился Пётр. Все сели, кто куда. Василий, блаженно улыбаясь, вытирал пот. Не подлец ли? — Ну пошли. Чинно спустились по лестнице, прошли двор, помахав руками очереди у пивного ларька (нужно ли говорить, что вся очередь со вторника знала о поездке в Пушкин). Как-то без нетерпения дождались автобуса. Автобус резко тронулся, все повалились друг на друга со счастливым смехом; Пётр, однако, осторожно прижимал к груди сумку. — Стой! — страшно закричал и позади — кто-то падая и плача бежал вдалеке. Это Фёдор не успел сесть. Нет, есть всё-таки люди, умеющие не дрогнуть под удара ми судьбы, как каменный мост во время ледохода. Наверное Максим всё-таки такой — хоть и пытался драться с шофёром автобуса так, что тот из злости не открыл дверь даже на следующей остановке, заодно попало и Василию, настаивавшему на диком предположении, что Фёдор догадается ехать следом и стало быть нужно ждать следующего автобуса. Но кто бы смог так остановить первое же такси; не имея в этом деле никакого опыта? Только Максим. Так Геракл остановил у пропасти колесницу какой-то царевны. А кто бы смог найти Фёдора, с искусностью подпольщика (проворонил Фёдор своё призвание) захоронившегося, пропавшего в промежутке между автобусной остановкой и домом? Нет, Максим — это супер. Часа через два они уже шагали под сводами Витебского вокзала. Плотной группой, держась за плечи и руки друг друга, поминутно оглядываясь и пересчитываясь, они вошли в электричку. Сразу обмякнув, как мешки с картофелем, опустились на скамейку. Говорить не хотелось. Электричка застрекотала, тронулась, и Фёдор прижался лицом к стеклу, более чем по-детски водя глазами туда и обратно. Все улыбались и тоже смотрели в окно. — Ну что же, может сухонького по этому поводу? — спросил Пётр. — Давай, — суть помедлив, сказал Максим. — Можно и сухонького раз такие дела. Не думал я, что выйдет у нас. По везло, здорово повезло. — Что не выйдет? — осведомился Пётр. — В Пушкин поехать. — Почему не выйдет? Странно, что ещё такая канитель получилась. — Отрясина ты полупелагианская. Много ли у тебя чего выходило? Достали бутылку сухого, вот только ножа ни у кого не нашлось. Настолько непривычно было пить сухое, что никто, даже Фёдор, не имел особого опыта открывания таких бутылок с пробкой. — Эй, приятель, у тебя штопора нет? — обратился Василий к человеку, сидящему невдалеке. Тот мотнул головой. — А ножа какого-нибудь? Гражданин, чуть помедлив, достал узкий, похожий на шило, нож. Василий приладился и стал продавливать и терзать проб ку, но никак не получалось. — Мне выходить на следующей, — сказал гражданин. — Не ссы, выйдешь, — беззлобно отрыкнулся Максим, насмешливо и мудро хлюпнув носом. Видно было, что он расслабился и пришёл в себя. Василий заторопился и стал тыкать ножом так, как толкут картошку на пюре. При очередном ударе он промахнулся и всадил нож себе в запястье. Струйка крови ударила в пыльный пол. — В вену, — печально констатировал Василий. Сидящие невдалеке граждане всполошились, стали глядеть с отвращением, некоторые пересели. — Немедленно идите в травмпункт! — вскричал мужик, который дал нож. — Пойдёмте, что вы сидите? Действительно, электричка стояла на остановке. Стояла и стояла, пока не объявили: — Товарищи, просим освободить вагоны. Электропоезд дальше не пойдёт. Когда они вылезли в Пушкине, кровь уже не покрывала платок новыми пятнами. Небо было сплошь в хмурых тучах, накрапывал дождь. — Да, не зря ты, Фёдор, ватник взял! — засмеялся Пётр. — А мы пойдём в парк? — оглядываясь, спросил Фёдор. — Конечно, — ответил Максим. Все улыбались. ПОХМЕЛЬЕ Пётр раскрыл глаза с таким ощущением, будто открывалась чуть зажившая рана. — Пойдёшь на работу? — повторил Максим. — Нет, — ответил Пётр и накинул пальто себе на голову. Под пальто душно, уютно, пахнет махоркой, что-то кружится. В кулаке, кажется, сидят маленькие существа и проползают туда и обратно. Быстро-быстро ползут, а то и большой кто-то пролезет, со свинью. Странно, отчего так не уравновешенно, что во рту так жжёт и сохнет, а ногам наоборот очень холодно? Оттого, что голова главнее? Или короче? Или… — Пиво будешь? — спросил Максим. — Нет. Человечки проползли в кулак по несколько сразу. Нет, ни на какую работу. Или… И, это он про пиво, буду ли пиво, ну-ка! Рывком сбросил пальто и сел. — Я тебе налил, — сказал Максим, — давай, чтоб не маячило. Утро дымное; но не в том смысле, что накурено, нет. Ранние косые лучи играют на бутылках, как в аквариуме, и всё белое кажется перламутровым, дымным. Ну не прекрасно ли бывает ещё и утро. Перламутра пёрла муть. Не пива, а кофе надо побольше и ходить, удивляться. Пётр встал, поднял с пола ватник и, не зная, куда положить его, не в силах думать над этим вопросом, бросил. Взял стакан, поклацал по нему зубами. В каждый момент случалось очень многое, слишком неуместно отточены сделались чувства. Взявшись за ватник, Пётр начал более гнуть Бог знает как далеко идущую линию поведения — не выдержал, изнемог, бросил. И за пиво взялся так же вложив все свои чаянья со стоном глянул в глубокую муть, поднёс к губам, приник поцелуем. Пиво казалось очень густым и даже как будто не жидким, сразу устал пить. — Вон вода в банке, — сказал Максим. Пётр пошатался туда-сюда, выпил воду. — Слышь, Максим, мне вроде в военкомат надо; свидетельство мобилизации приписное… Предписательство… — Вали, вали. Пётр тотчас же повернулся и вывалил на улицу. Пройдя метров двести, он остановился и внимательно оглядел небо. Не вышла, видно, жизнь. Поломатая. Всё насмарку. Псу под хвост. Пётр засмеялся — непонятно, почему это с таким удовольствием, этак игриво, да откуда такая мысль сей час? Грустно и легко. Не выпить ли кофе? Нет, здесь только из бака пойло по двадцати двум копейкам. Надо пожрать, кстати. Или домой? Домой. Как счастливы первые полчаса дома — сидишь, ешь один, читаешь какое-нибудь чтиво, хоть «Литературную газету». Ничего не случается, ничего не воспринимаешь. Плата за отсутствие получаса жизни — всего ерунда, не больше рубля — худо ли? Пётр накрыл грязную посуду тряпкой, что подвернулась под руку, лёг на диван. Оглядел книги, покурил. Встал, послонялся. Включил магнитофон, и хоть тотчас же выключил, нервный Эллингтон успел всё испоганить. Пётр очнулся второй раз за утро, того и гляди снова человечки в кулак полезут. Нужно начинать день сначала. Или ложиться спать. Нудное, суетливое беспокойство за судьбу дня! — что-то надо ведь сделать, хоть кофе нажраться, хоть что. Нужно остановить эту расслабленность и для начала спокойно, не торопясь, прочитать наконец «Плавание» Бодлера ни разу в жизни, ей Богу, не нашлось для этого свободного времени. И если не сейчас, то никогда не найдётся из-за этой же расслабленности. «Для отрока, в ночи глядящего эстампы, За каждым валом — даль, за каждой далью — вал. Как этот мир велик в лучах рабочей лампы! Ах, в памяти очах — как бесконечно мал. В один ненастный день, в тоске нечеловечьей, Не вынеся тягот под скрежет якорей…» С первых же строк Пётр почувствовал, что это то, что эти строки он будет знать наизусть — и они будут спасать его и в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света на работе, однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой и сунул в портфель — не то! Стихи прекрасные, но быстрее же, быстрее, некогда тратить время на стихи. Что же сделать? Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что смотришь в окно, на голубей, на заборы как на волшебное долгожданное кино. В Эрмитаж? В Эрмитаж… Пётр в оцепенении усмехнулся — давно ль был в Эрмитаже, давно ль слушал спор восторга со скукой перед любимым портретом? Портретом Иоремиаса Деккера. Скука говорила: «О! Как обрыдло! Одни переработанные отходы — сколько же их просеивать?» Восторг говорил своей супруге: «Оставь меня, хоть на час. Не навязывай своё проклятое новое, я всё ещё жив!» Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А всё остальное? Как нудно предчувствовать лучшую участь! Ну неужели для этой жизни родится человек, где хочется быть серьёзным и торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого, хоть дразнит, маячит где-то рядом! Или это я один такой? Или я не могу никого полюбить? Пётр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в ностальгическое и бесплодное забытьё. Присев на скамейку, он сунул руку в карман и погрузил в крошево табака, скопившегося там. Казалось, что погружаешь руку в тёплый песок, нет в тёплую морскую воду, когда ещё чуть пьян от купания. А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, в страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое же уменьшающееся солнце. Пётр зачерпнул горстку табаку и взмахнул рукой. Веер коричневой пыли, как тогда из окна. Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая, что им кинули что-то поесть. Кыш, голуби, кыш! Хотя, почему кыш? Какое слово — кыш… А! Кыш-кыш — так говорила… Эта… Когда он лез к ней целоваться. Кстати, вот что надо сделать! Позвонить хотя бы, скажем, Лизавете и закатиться с ней в пивбар! Почему нет? Грустно и легко. Но к сожалению я не пью. Никогда. Да и Лизавета, милая… Верно сказал Василий: дьявол умеет сделать воспоминания о минутах, когда мы делаем зло, приятными. Грустными и лёгкими. Это верно, верно; лучше один буду маяться, чем… А что за зло такое? Что за грех? Ведь правильно говорил Вивекананда, что грех в том и состоит, чтобы думать о себе или о другом ком, как о совершающем грех. Что бы на это сказал Василий, этот дуалист? Да нет, он прав… И тот прав, и этот. И остальные. Всё попробовал? Хватит, хватит! Пусть лучше стошнит, чем превратиться в дегустатора! Пётр шёл всё быстрее и быстрее, тревожно поглядывая на афиши кинотеатров. Не дай Бог, туда понесёт! Правда, за полтора часа забвения от жизни — сорок копеек. Дёшево. Но похмелье сильнее от дешёвого. Как выгодно отличается кино от жизни! Там всё быстро, хоть и неинтересно бывает, и главное, сопровождается музыкой. Какая музыка, что? Куда это я иду? Не всё ли равно, чем сопровождается? Музыкой, свободой, покоем. Хоть в тюрьме. «Не надобно мне миллиона, мне бы мысль разрешить». Да как её разрешишь, если её в руку-то не возьмёшь, хоть и поймал как скользкая пойманная рыба; раз — и опять в реке. — Эй, парень, постой! — окликнул Петра оборванный человек. — Что? — Ты не торопись. В военкомат идёшь? — Нет, — ответил поражённый Пётр, которому действительно надо было в военкомат, хотя и не этого района. — А, ну ладно. Я думал — в военкомат. Дай одиннадцать копеек, хоть маленькую возьму. Пётр отдал деньги и всё быстрее пошёл дальше, уже зная, куда. Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям — кто в магазине, а кто прямо в уличной толчее. Пётр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрым и нечеловеческим движением селёдок на прилавке, людей и машин. Всё, даже селёдки, имело такой сосредоточенный вид, будто только что оторвалось от подлинного настоящего дела, ради короткой перебежки к другому настоящему делу. Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацканы пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай! Вроде похожая фраза есть у Воннегута? Никогда не обходится без рефлексии: рельсы бездорожья. Жизнь кажется просто невозможной — поди ж ты — она продолжается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами; последние, косые достоевские лучи. Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня, может, и нет, должна мучить меня незнамо за что? Или — прав Василий! — это чувство первородного греха и успокойся на этом? Или это просто грехи замучили? Василий хоть грехи может замолить, хотя, как это — замолить? Их можно только исправить; чего, правда, тоже сделать нельзя. Можно купить в гастрономе индульгенцию. За два сорок две. Или за четыре двенадцать. Видно нет мне благодати, нет её. А без неё не жизнь одно название. Вот как в кино — занавесь, окошечко, откуда луч, и на экране уже ничего нет, одни разговоры. Одни разговоры. Только в луче Бога получится жить. Чтобы жить вне этого луча — какое напряжение нужно. Да ну… Как бы ни напрягалась фигура на экране при занавешенном окошечке — вряд ли выживет. А вдруг всё-таки сможет? А всё-таки, Господи? Ох, и зануда же я! Что делать, что делать… Кем быть, да кто виноват. Да вон старичок идёт через дорогу, ему же трудно! Что же ты ему не поможешь? Пётр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага он толкнул дверь бара. Она не поддалась. Швейцар смотрел, как рыба. — Пусти, говорю! — крикнул Пётр. — Ты смотри, — сказал Максим, открыв дверь. — Фёдор заболел. — Как заболел? Чем? — удивился Пётр. — Кто его знает… Никогда вроде не болел. — Да что у него, температура? Болит что-нибудь? — Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый. Пётр быстро прошёл в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой Фёдора. — Что, Фёдор? — Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету. — И у меня нет… — Пётр виновато обшарил заведомо пустые карманы брюк. — Ты аспирин-то принимал? — Кобот дал чего-то. — Ну, ты спи главное. Спал сегодня? — Весь день спал. — Ну вот и ладно, завтра и выздоровеешь. Или врача вы зовём. — Нет, не надо. Завтра лучше выздоровлю. — Ну уж в жопу, врача, — сказал Максим, входя. — Я как-то вызвал врача, так потом хлопот не оберёшься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал. — Каких, покажи. — Вон, на полу лежат. На полу лежали пачки аспирина и барбамила. — Я завтра ещё принесу, других, — сказал Максим, — и вообще, кончай ты… Может он и не болеет вовсе, а так, рыбы объелся. Пётр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Фёдор время от времени записывал, что придётся — или сам сочинит, или услышит. Посмотрел последние записи: Если человек есть в темноте, хоть и называется тёмное дом, это ничего. Одинаковое одинаковому рознь. Нужно твёрдо отдавать себе отчёт, зачем не пить. Хоть и умные бывают, а всё равно. Разливное и дешевле, и бутылки сдавать не надо. Надо верить жизни, она умнее. Вплоть до того, что — как выйдет, так и ладно. Ты надеешься, что как выйдет, так и ладно? Значит выбор за тебя сделает дьявол. НА СМЕРТЬ ДРУГА. Шла машина грузовая. Эх! Да задавила Николая! — Ишь ты. Это ты когда написал? — спросил Пётр. — Это он сегодня, — гордо ответил Максим. — И стихотворение сегодня? — И стихотворение. Пётр хлопнул по лбу, достал из портфеля книгу: — Сейчас послушайте внимательно, не перебивайте. Фёдор сел и спустил босые ноги на пол, Максим чуть нахмурился. Оба закурили. « Для отрока, в ночи глядящего эстампы… » ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ Максим и Фёдор, опершись друг о друга, сидели на небольшой поляне, покрытой густым слоем алюминиевых пробок; пробки покрывали это волшебное место слоем толщиной в несколько сантиметров и драгоценно сверкали золотым и серебряным светом. На опушке поляны застыли брызги и волны разноцветных осколков. Жаль уходить, да скоро поезд. Фёдор давно перестал ориентироваться — куда ехать, в какую сторону, зачем, но Максим всё-таки настаивал на возвращении. Впрочем, можно было и не думать о нём, о возвращении — оно медленно совершалось само собой; то удавалось подъехать на попутной машине, то спьяну засыпали в каком-нибудь товарном поезде — и он неизменно подвозил в нужную сторону, в сторону Европы. Возвращение неторопливое и бессознательное — как если бы Максим и Фёдор стояли, прислонившись к какой-то преграде, и преграда медленно, преодолевая инерцию покоя, отодвигалась. — Максим, ты говорил поезд какой-то? — спросил Фёдор. Максим чуть приподнял голову и снова уронил её. Фёдор не нуждался в поезде; он не испытывал ни отчаянья, ни нетерпения, не предугадывал будущего и не боялся его. Но раз Максим говорил про поезд… — Эй, парень, как тебя, помоги Максима до поезда до вести, — обратился Фёдор к парню, лежащему напротив — случайному собутыльнику. Тот поднял мутные, невидящие глаза и без всякого выражения посмотрел на Фёдора: — Ты чего рылом щёлкаешь? — Да вот Максима надо довести. — Куда? — В поезд. — Билет надо. Билет у тебя есть? — Максим говорил — у тебя билет, ты покупал. Помнишь? Парень вывернул карманы: — Какой билет, балда? Где билет? Из кармана, однако, выпало два билета. Фёдор подобрал билеты, засунул Максиму в карман, поднял последнего под мышки и поволок к длинному перрону, просвечивающему сквозь кусты. Парень побрёл следом, но, пройдя несколько шагов, опустился на колени и замер. Фёдор, задыхаясь, и почти теряя сознание, выбрался на рельсы, чудом — видно кто-нибудь помог — запихнул Максима в тамбур, и упал рядом, словно боец, переползший с раненым товарищем через бруствер в безопасный окоп. Кто-то его тормошил, что-то спрашивал и предлагал — Фёдор безмолвствовал и не двигался. Когда он проснулся, Максима рядом не было. Поезд шёл быстро, двери тамбура хлопали и трещали. Фёдор встал. С ужасом глядя в черноту за окном, он несмело прошёл в вагон. Оттуда пахнуло безнадёжным удушьем. Максима там не было, вообще там никого не было, кроме женщины в сальном халате и страшных блестящих чулках. Она с ненавистью и любопытством рассматривала Фёдора. Фёдор захлопнул дверь. Постоял в нетерпении, морщась от сквозняка; затем открыл входную дверь и выпрыгнул из поезда. Его тело упруго оттолкнулось от насыпи и отлетело в кусты ольхи. Оклемавшись, когда шум поезда уже затих, Фёдор встал и неловко пошёл по каменистой насыпи к мокрым бликам шпал и фонарю. Уже светало, но щёлкающие под ботинками камни были не видны, ноги разъезжались и тонули в скользком крошеве. Пройдя метров сто, Фёдор сошёл с насыпи и, раздвигая руками мокрые кусты, чуть не плача, побрёл в направлении, перпендикулярном железной дороге. Лес сочился предрассветной тяжестью; тихо. Могло даже показаться, что всё кончится плохо. Часть третья АПОКРИФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ О МАКСИМЕ И ФЁДОРЕ ЮНОСТЬ МАКСИМА (материалы к биографии) Когда Максиму исполнилось 20 лет, он уже вовсю писал пьесы; к этому времени он уже написал и с выражением начитал на магнитофон следующие пьесы: «Три коньяка», «Бакунин», «Заблудившийся Икар», «Преследователь», «Поездка за город», «Андрей Андреевич», «Пиво для монаха», «Голем», «Васькин шелеброн» и другие. Знакомые Максима вспоминают, что пьесы были вроде ничего, но никто не помнит про что. Фёдор, знавший Максима в ту пору, утверждает, что пьесы гениальны; но про содержание сказал мало определённого; можно предположить, что это были повествования о каких-то деревнях, исчезнувших собутыльниках и про Фёдора во время обучения в школе. Бывшая жена Максима также подтвердила гениальность пьес, сообщив, что пьеса «Заблудившийся Икар» была про Икара, пьеса «Бакунин» — про Бакунина. Её свидетельству, видимо, можно доверять, так как именно у неё хранятся плёнки с записями пьес. (К сожалению, на эти плёнки были впоследствии записаны ансамбли «АББА» и «Бони М»). Бывшая жена Максима с теплотой вспоминает о вечерах, когда друзья Максима прослушивали пьесы. Обстановка была весёлая, непринуждённая, покупалось вино — всем хотелось отдохнуть и повеселиться, часто употреблялось шутливое выражение ставшее крылатым: «Максим, да иди ты в жопу со своими пьесами!» Несмотря на то, что писание пьес отнимало у Максима много времени, он, видимо, с целью сбора материала для литературной обработки, служил младшим бухгалтером в канцелярии. Учитывая, что Максим в свободное время занимался домашним хозяйством, а также то, что он часто упоминал о своём желании уйти в дворники, нельзя не вспомнить слова Маркса и Энгельса из работы «Немецкая идеология»: «… В коммунистическом обществе, где никто не ограничен каким-нибудь исключительным кругом деятельности, каждый может совершенствоваться в любой отрасли… Делать сегодня одно, а завтра — другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно». Максим в полном смысле этого слова не был ограничен каким-нибудь исключительным кругом деятельности. Так, в 23 года он неожиданно для друзей оставил и литературную и канцелярскую деятельности, в течении 2 лет совершенствуясь исключительно в военной области, причём не по-дилетантски, а в рядах вооружённых сил. Вот то немногое, что известно о юности Максима до развода с женой — остальные сведения крайне отрывочны и противоречивы; так, бывшая жена утверждает, что с годами он становился всё тоскливее и тревожнее, не ночевал дома и избегал друзей, а Фёдор утверждает, что напротив, Максим «наплевал и успокоился». В этих противоречивых суждениях даже не понять, о чём идёт речь. Сам Максим никогда не рассказывал о своей юности и на вопрос, как сформировался его характер, только с грустью смотрит в окно. ТАК ГОВОРИЛ МАКСИМ Глубокой ночью встал Максим, чтобы напиться воды из-под крана и, напившись, сел за стол, переводя дух. И уже крякнув, перед тем, как встать, заметил на столе коробку с надписью: «Максиму от Петра». Когда же он раскрыл коробку, там оказались коричневые ботинки фабрики «Скороход». Бледно усмехнулся Максим и задумался, не пойти ли ему спать или ещё воды попить. И сказал: «Что же ты, Пётр, единственный, кто помнит о моём дне рождения, ждёшь от меня? Благодарности? Самую искреннюю из моих благодарностей ты знаешь: иди ты в жопу со своими ботинками. Но не получишь такой благодарности, не бойся. Ибо и в этом мире надлежит каждому воздавать по помыслам его; и вот тебе моя награда. Поистине, лучше бы тебе было думать, что я говорю это на автопилоте! Да, ты угадал — я и нежен, и ностальгичен — это ли хотел разбудить снова? Замечал ли ты, что перед Новым Годом не могу ходить по улицам и посылаю в магазин Фёдора — нет мочи видеть моё задушенное детство в тысячах мерцающих ёлочек. Знаешь, что такое твой подарок? Цветок на пути бегуна, и о цветок можно подскользнуться; а что толку от него? Что толку выпившему цикуты Сократу от таблетки аспирина?» Так говорил Максим. «Воистину в яд превратил я кровь свою — и даю вам: вот, пейте, а ты хочешь дать мне таблетку аспирина? Я тот, кто приуготовляет путь Жнецу. Умирать учу тебя, и удобрить почву для пришедших после Жнеца — а не умереть, как слякоть всякая, под серпом. Отравленное вино лакали твои отец и мать под грохот маршей — и первый твой крик, когда ты вышел из чрева матери — был криком похмельного человека. Вот ты ропщешь на Господа — зачем Он не отодвинет крышку гроба, в котором ты живёшь? Но не горше ли тебе станет — ведь ты и тогда не сможешь подняться, похмельный. Ты добр и задумчив — ибо немощен и пьян. О, хоть добродетелью не называешь этого! Знаешь, что делают с деревом, не приносящем плодов? До семижды семидесяти раз окопает его Добрый Садовник. Но что, скажи, делать с сухим деревом? Обойдёт ли Жнец вас? Движение жизни для вас — верчение одного и того же круга.» БЛЕВОТИНА РАСКАЯНИЯ ОТ ВИНА БЛУДОДЕЯНИЯ И что вино блудодеяния! — любой яд уже пища для вас; боюсь, что опоздал со своим чистым ядом за вашей эволюцией. И вы ещё лучшие из этой слякоти! Закат окраски лучшее в тебе — но тяжесть заката не оправдание — ни Вальсингам, ни Боничках с проколотым горлом не канючат отсрочки у Жнеца! ПЕРЕПИСКА МАКСИМА И ФЁДОРА Здравствуй, дорогой Максим! Приехал в деревню я хорошо. Брат очень рад, он очень хороший и добрый. Высказываю такое соображение: ты все мои письма не выкидывая, а ложь в шкап, а я твои не буду выкидывать. Тогда у меня будет не только записная книжка, а и «Переписка с друзьями», а ещё потом буду вести дневник. Больше писать нечего. До свидания. Фёдор. Здравствуй, дорогой Максим! Забыл тебе вот чего написать: приехал я когда, на следующий день говорю брату — пойдём в магазин. А он мне выразил такую мысль: магазина в их деревне нет, и в следующей нет, а есть только в Ожогином Волочке, а самогону нет. Я спросил: как же вы тут живёте? Он мне ответил, что собираются все мужики и идут в Ожогин Волочёк весь день, а если там ничего нет, то идут до самой ночи дальше, вместе с мужиками из других деревень. Тогда я говорю: ну, пошли. Пошли мы в Ожогин Волочёк с заплечными мешками, какие тут специально у всех мужиков есть. Больше писать нечего. До свидания. Фёдор. Здравствуй, Фёдор. А…. Иди в жопу. Здравствуй, дорогой Максим. Я всё удивляюсь многозначительному факту, что в нашей деревне нет магазина. От этого многие мужики на утро умирают или убивают сами себя. Потому что не могут идти далеко. И на могиле написано: умер от похмелья. Всё это происходит на фоне того, что тут нет вытрезвителя. Поэтому на улице можно ходить, сколько хочешь. Получил твоё письмо. Пиши ещё. Больше писать не о чем. Очень по тебе соскучился: трижды кланяюсь тебе в ноги до самой мать сырой земли. До свидания. Фёдор. Здравствуй, Фёдор. Не могу писать, похмелье ужасное. Вот поправился, получше. Здравствуй, дорогой Максим. Все тут меня полюбили за то, что я городской. Многим мужикам я на память написал своё стихотворение «На смерть друга». Если ты его не помнишь, я напоминаю: НА СМЕРТЬ ДРУГА Шла машина грузовая. Эх! Да задавила Николая. Мужики тут все хорошие, добрые. Читал им твои письма, понравилось. «Ишь, говорят, конечно, оно похмелье… А поправился, так и хорошо ему, Максиму-то!» Но мои письма, говорят, складнее. Я их тут так научил делать: не идти из Ожогина Волочка обратно домой, а прямо там всё выпивать. Жжём там по ночам костры, я учу их дзен-буддизму, поём песни. А наутро — пожалуйста, магазин! Больше писать не о чем. Бью тебе челом прямо в ноги. До свидания. Фёдор. Здравствуй, Фёдор! Мне сейчас тяжело писать, Василий за меня пишет. Здравствуй, Фёдор. С интересом читал твои письма — и вспомнилось из Андрея Белого: «Вчера завернул он в харчевню, Свой месячный пропил расчёт; А ныне в родную деревню, Пространствами согнут идёт…» И дальше: «Ждёт холод да голод — ужотко! Тюрьма да сума впереди. Свирепая крепкая водка, Огнём разливайся в груди!» Но Боже, сейчас-то положение хуже! И, оказывается, везде! Ведь вся страна — да что страна, нет никакой страны что весь народ начнёт вот-вот вырождаться! Пьяные слёзы закапали все прямые стези и вот-вот превратятся в болота. «Приуготовьте пути Господу, сделайте их прямыми!» — как же! «Все в блевотине и всем тяжко, гуди во все колокола никто и головы не поднимет…» — писал классик. Да не хуже ли? Все в блевотине и всем ХОРОШО, все в умилении и пьяной надежде, радужное искусственное небо развесили над адом. Ну ладно… До свидания. Василий. Здравствуй, дорогой Максим. Получил твоё письмо и Василия. Спасибо, Василий, пиши почаще. Я живу хорошо. Сделали себе в лесу около Ожогина Волочка землянку. Некоторые мужики из Ожогина Волочка живут в этой землянке с нами хорошо и дружно. Я написал стихотворение, которое они читают всяким женщинам, когда женщины приходят к нашей землянке. Вот это стихотворение: НЕЗНАКОМОЙ ЖЕНЩИНЕ Отойди! Взад иди! Есть второй вариант: НЕЗНАКОМОЙ ЖЕНЩИНЕ Отойди! В зад иди! Но второй вариант я никому из мужиков не говорил, а то неудобно. Больше писать не о чем. До свидания. Фёдор. Здравствуй, дорогой Максим. Как ты напишешь, так и будет; сам давно не знаю, что делать. Вот всё тебе расскажу, как было. Приходим мы с мужиками утром в магазин, один мужик, Николай (хороший мужик, добрый), говорит: «Тётя Маша! Дай нам десять бутылочек косорыловки». И вдруг продавщица говорит: «Хватит! Авчарася приходили председатель, говорит: сенокос начался. Не давай им больше ничего! И завозить больше ничего не будут, пока сенокос не кончится». Николай говорит: «Сенокос — сенокосом, а косорыловку-то дай». Она ему: «Хватит!» Николай тогда так оформил свою мысль: «Так лучше бы тебе, стерва, председатель сказал: расстреляй их всех, а то сенокос начался!» А она ему: «Уйди, Николай, креста на тебе нет!» Тут все мужики стали меня подталкивать — скажи, мол, ты городской. И только я собрался высказать ей свои соображения, она говорит: «А городского вашего видеть не могу! Он вас подбил, это вы через него в землянке жить стали!» Максим! Максим! Мне стало так плохо и стыдно, я даже закрыл лицо руками, вышел из магазина и сел на крыльцо. Тут все мужики тоже вышли и мы пошли по дороге, куда глаза глядят. Напиши мне телеграмму, Максим. Больше писать не о чем. Трижды бью тебе челом в ноги. До свидания. Фёдор. ФЁДОР, ХВАТИТ ТЕБЕ ТАМ ОКОЛАЧИВАТЬСЯ, ПРИЕЗЖАЙ ОБРАТНО! МАКСИМ. Здравствуй, дорогой Максим. Я получил твою телеграмму, спасибо. Знаешь, Максим, я подумал и вижу, что не могу же я взять всех мужиков с собой, потому что поселить всех в нашей комнате мы, наверное, не сможем, не поместимся (а может, как нибудь поместимся?); а вырыть в нашем дворе землянку — там будет холодно зимой. Поэтому я сейчас приехать ещё не могу, я останусь и буду думать, что делать. До свидания. Фёдор. ДНЕВНИК ФЁДОРА 1 марта. Сегодня у нас 1 марта. Решил кроме записных книжек вести ещё и дневник. Вспрыснули это дело. 2 марта. Ничего даже не помню, что было. А жалко, хотел всё подробно записывать. 3 марта. Сегодня захожу я в туалет, а там на стене написано: Здесь был Агапов. Я спрашиваю у Максима: Максим, а кто это Агапов у нас был? Максим мне говорит, что был у нас вчера в гостях Агапов, рассказывал про войну, а я всё записывал и даже плакал. Тут я смотрю — действительно, у меня в записной книжке записано: «Служил я в Германии, в части, что ещё при немцах построена. Вот как-то раз дежурю в столовой; первая смена уже пообедала, мы для второй всё ставим, посуду убираем. Вдруг прибегает немец один из хутора, что рядом с частью стоит. „Мне, говорит, нужен только командир части! Зовите мне командира части!“ Ну, подумали, позвали ему командира части. И вот этот немец рассказывает, что у него на хуторе сохранился немецкий архив, а в архиве есть документ, в котором написано, что вот эта столовая заминирована и должна взорваться как раз сегодня во время обеда. Ты представляешь? Вот эту самую столовую, где мы сейчас находимся, немцы заминировали двадцать лет на зад, и ведь специально, гады, рассчитали, чтобы во время обеда взорвалось! Ну, командир части подумал — и велел всем выйти из столовой. И только все мы вышли — как грохнет! От столовой — а ведь столовая здоровая, полкилометра — ничего не осталось, даже вот с эту пробку камешка не нашли. Только воронка метров сто. Ну, воронку заровняли, всё расчистили — и построили на этом месте новую столовую. Что ж ты думаешь? Прошло полгода — и снова взорвалась столовая к чёртовой бабушке! Вот гады немцы, как минировали, когда отступали!» Вот какой случай рассказал мне, оказывается Агапов. Я, как прочитал, сразу побежал в магазин. 4 марта. Сегодня суббота. Отметили это дело. 5 марта. С утра чего-то захотелось выпить. Сказано — сделано, выпили с отдачей. (Приписка Василия: Фёдор, зачем ты переписываешь из записной книжки такие длинные истории? Кроме того: пиши понятнее; например, вместо выражения «выпили с отдачей» можно написать «показал закуску» или «блеванул». 6 марта. Поспорил с Василием: можно ли сухим вином Мерло нажраться до автопилота? Он говорит, что нет, но я выиграл очень быстро. 7 марта. Завтра 8 марта. Отметили это дело. 8 марта. Отмечали 8 марта. 9 марта. Отмечали 9 марта. 10 марта. Василий принёс бормотуху, а Пётр — косорыловку. Делали коктейли. Прилично вышло. 11 марта. Купили сегодня 6 бутылок косорыловки. Всё и уговорили. 12 марта. Уже середина марта, а холодно. Для сугреву пили одну косорыловку. 13 марта. Сегодня воскресенье. Еле достали косорыловку. 14 марта. Утром Максим слабым-слабым голосом зовёт: «Фёдор! Фё-ё-ёдор!» Я подошёл, говорю: «Что, Максимушка?» А он мне: «Давай-ка, жахнем косорыловки!» Я не стал отказываться. 15 марта. Приходит Василий, а я ему прямо с порога говорю: — Basille! Kosoryilovka ou la mort? [1] Он побледнел, говорит: — Kosoryilovka… [2] 1 Kosoryilovka ou la mort? — (франц.) — Косорыловка или смерть? 2 Kosoryilovka… — (франц.) — Косорыловка… А я ему: — Вот то-то! 16 марта. Нынче утром Василий встал, чтобы идти на работу, зашатался и упал. Я побежал, звоню Петру: «Пётр! — говорю, Пётр! Приезжай скорее, Василию плохо!» Пётр испугался, спрашивает: «А что брать — портвейн или косорыловку?» Я говорю: «Бери косорыловку!» Бросил трубку и побежал. 17 марта. Сегодня я говорю Максиму: «Максим, если мы и сегодня будем пить косорыловку, то заболеем.» — Он согласился. Пили портвейн. 18 марта. Утром я сказал Максиму: «Максим, ты как хочешь, а я, что греха таить, сегодня решил надраться!» Максим хлопнул меня по плечу и говорит: «Я тоже!» 19 марта. Ничего не помню, что было. 20 марта. Ничего не помню. 21 марта. Максим, конечно, добрый, но сегодня очень обижал меня. Я ему рассказал наконец о том, что хочу стать космонавтом, а он стал обижать меня. Я очень с горя напился. 22 марта. Сегодня Максим опять злой. Так ругался, что Пётр ему говорит: — Максим, не нервничай так, нервные клетки не восстанавливаются. А Максим оглянулся и дико закричал: — Говна не жалко! Потом схватил бутылку 33 портвейна и зафигачил её винтом из горла. Мы ещё на автопилоте не были, а он уже отрубился. 23 марта. Нынче Максим проснулся и в окно смотрит. Я тоже в окно стал смотреть — а там солнце, тепло как в деревне или как, когда я в школе учился, бывало так тепло. Я Максиму говорю: — Максим, видишь, как тепло, хорошо! Все птицы и звери радуются, поют, что зиму пережили, что зима прошла. Какие сегодня деревья, видишь? И вот тебе мой сказ, Максим, год не пей, два не пей, а уж сегодня выпить сам Бог велел! А Максим всё в окно смотрит и говорит: — Не будем мы сегодня пить. — Как, Максим, совсем ничего не будем? — Совсем, Фёдор. — И завтра?