В одном студенте из Африки, сыне крупного функционера тамошней коммунистической ячейки, зарделось светлое и неразделённое к девице с русской душой, но вполне себе европейскими стандартами запросов. Страдая без взаимности, очернённый её насмешками и клеветой несчастный решил отомстить бесчувственной самоубийством. Но не тихим, забитым и одиноким, как у большинства добровольных жмуриков, а громким и славным – таким, чтобы неприятностей от этого хлебнуло как можно большее число человек.

И не ампулу он с ядом приобрёл. Не верёвкой с мылом разжился. Не чёрный пистолет на Большом Каретном выменял на саксофон. Он раздобыл кусок оружейного урана и примотал его к спине. Так он стал похаживать, высокомерно озирая красавицу с намёком, что она очень скоро получит сполна. День ходил, другой, третий. Уж и посмертную песню о себе заказал поэту Тимченко, а героическая кончина, окутанная легендами потомков и нравственным укором современникам, всё не приходила. Вместо этого молодой африканский организм подвергся верному, но издевательски медленному, ступенчатому угасанию всех жизненных функций.

Сначала заболела поясница. После печенюшка отнялась. Затем предательски отключилась селезёнка. Отказались работать двенадцатиперстная, толстая и прямая. Глаза стали видеть фиолетовые круги. Круги были красивы, но их красота оптимизма почему-то не внушала. И лишь когда с безумным трудом стали передвигаться полинявшие ноги, мститель, смекнув, что так дело дальше не пойдёт, обратился за помощью к бесплатной советской медицине.

Сделав качественный осмотр и сокрушённо покачав головами, врачи нечаянным движением смахнули с насквозь облучённого пациента остатки волос, умыли свои белы рученьки и дали сигнал, Куда Следует. Там, Где Следует, умирающему задали несколько коротких вопросов и с первым же рейсом отправили делать помирание к папе.

На следующий день по возвращению своего отпрыска в знак непримиримой оппозиции к политике апартеида всё партийное население африканского государства сошло с освещённого Марксом и Лениным пути таким же бодрым маршем, каким заступило на него одним чёрным днём своей истории. Об этом "вопиющем случае" с возмущённым дребезжанием обвислых щёк поведала народу советская "Правда". Сколько оборонщиков за недобросовестный догляд за ураном послетало тогда со своих должностей!..

Вот это я понимаю – политика.

5 марта

"Писать надо только тогда, когда каждый раз обмакивая перо, оставляешь в чернильнице кусок мяса" – каково, а? Мощно, правда? Интересно, Дарья Донцова4 тоже пользуется этим наказом графа Толстого? Я вот внушению Его крестьянского Светлейшества взял за правило. Наверное, поэтому нигде не издаюсь… Зато я бросаюсь царапать пером бумажную плоть только тогда, когда остриё её заточено внутренней болью, поиском чувств, эмоций, испытанием страстей, анализом переживаний. Мои "чернильницы" – капканы вдоль жизненной беспутицы, в каждой из которых осталась моя отгрызенная волчья лапа. И быть бы уже моей тушке вконец раскромсанной и разбросанной окоченелыми кусочками под толстым слоем гниющей листвы, если б меня так легко можно было бы вырвать у жизни. Поэтому я всё ещё ползаю на четырёх огрызках, всё ещё раздражаю волчьим запахом нюх сторожевых псов и даже привычки время от времени радостно помахивать хвостом не утратил. Наверное, завалить сюжетной "свежатинки" у меня уже не выйдет, но в засмердевшую падаль я пока ещё могу вонзить свои клыки.

Завёл дневник – и брызжу теперь "кусками мяса", что не остановить. Основы нервной системы расшатаны до предела, и солью сыплются на ранки даже, казалось бы, такие мелкие дрязги, как давка в метро. Пихаясь и пинаясь, затаптывая того, кто сбоку, подминая того, кто впереди, мастера изворотливости и напора каждое утро расчищают себе дорожку к пенсии. Прут плотною толпой и никого не замечают. Включая меня в чёрных, замшевых ботинках.

Только отчистил ботиночки, как наступили опять. А потом ещё раз. Да ё-моё, сколько же ж можно! Стою и почти физически ощущаю, какими грязными они – замшевые, чёрные, по двести долларов за пару – там стали. Рыдаю, можно сказать, смотрю с намёком и жду "извините". Но нет "извините", как нет "пожалуйста" или хотя бы "юноша, подвиньтесь". Разменяли на "ты здесь не один" и успокоились, как будто ни в чём не бывало. Эх, перешибить бы вас лопатой да размесить бы кулаками ваши самодовольные хари!

Люди злы, когда они несчастливы. Голодный может быть заботливым, больной – верующим в чудо. Бедный может быть щедрым, завистливый – великодушным. Беспокойный может быть терпеливым, а обиженный – милосердным. Несчастливый же бывает только злым, потому что несчастье приносят страдания, в которых, как правило, некого винить. И каждая минута проходит в аду. Каждая минута мучает его за то, что он не совершил – что всё не так, что жизнь идёт каким-то не своим чередом, что зимой слишком холодно, а летом слишком жарко. Что нет той верной и надёжной цели, к которой бы ты двигался, как к собственной звезде на небосклоне – одной из мириад таких же, но одновременно единственной и для тебя неповторимой. И невыносимо злят все те, у кого она есть. Их самодовольные улыбки, их умиротворённость, которая, как плевок, в твою мятежную, против всего бунтующую душу. И ужасно бесит их простота, раздражает спокойствие их голосов и скромность блеска во взгляде. И ни вкусная еда не помогает, ни новая машина, ни шмотками набитый шкаф, ни золотое напыление свежего загара – ничего, пока они так тебе улыбаются и так на тебя смотрят. И ведь они, мерзавцы, смотрят только на тебя! На тебя на одного, как будто издеваются нарочно! Перешибить бы их физиономии лопатой, размесить бы кулаками, чтоб не смотрели и не улыбались!

Люди злые, потому что они несчастливы. И это утверждение работает только в одну сторону.

Последнее я домысливал уже в КПЗ, куда я приехал почти в том же вагоне, где чистил ботинки о задницы тех, кто мне их загваздал.

Семейный триллер. Продолжение

"Следующие два дня не были чем-то примечательны. По утрам Они вставали, сонливо потягивались, приветствовались на выходе из ванной, завтракали кто чем и отправлялись на работу, привычно пожелав друг другу удачного дня. Вечерами же, встречаясь дома для убийства времени в ложной брачной сцепке, Они чудился в воздухе какой-то плохо уловимый гул. Это гудело напряжение их нервов. Стоило прислушаться к этому звуку, как он начинал звенеть, словно тревога, подавляя музыку их взаимопонимания, которая хотя и слабо, но ещё поигрывала в спальне.

Раньше, когда колодец семейного счастья казался неиссякаемым, а чистота и крепость чувств были сродни бриллиантовым, каждый вечер и все выходные Они спешили провести только вместе. Тогда ещё были горячи воспоминания о безрассудных приключениях до свадьбы: как Они убегали в осенний лес, чтоб заблудиться там и уставшими, но счастливыми найти обратную дорогу только под утро; как однажды Он нагрянул к ней среди ночи и повёл гулять по крышам и смотреть на звёзды, отсчитывая каждую из них поцелуем; как Они, перехитрив охрану музея Императорского дворца, остались там ночью одни и в огромной зале танцевали вальс, пока Их, забывших об осторожности, не обнаружили и не заперли в одном кабинете с прокурором; как Он часами сидел у изголовья её кровати, когда Она болела, и читал ей сказки Андерсена, пока голос не осипнет, а книжка не вывалится из рук; как Она тогда вся светилась от жара и любви и, когда Он засыпал, тихо, чтоб его не разбудить, плакала от счастья; как… Да мало ли было всего!