— Я… — она смотрит куда-то впереди себя, не понимая, почему все расплывается перед глазами. — Я… Извини, я… Тебя не было два дня. Я подумала, что у тебя что-то случилось. Ты в порядке?

В трубке вдруг становится так тихо, что Аня испуганно смотрит на экран, проверяя, не разъединили ли их.

— У меня были съемки в рекламе в Нью-Йорке, — хрипло пояснил Влад. — Я десять часов летел в самолете, телефон был выключен, вышел только что во Франкфурте в аэропорту и увидел твои пропущенные звонки. Прости.

— Все нормально, это ты извини, что по глупости потревожила.

— Аня?

— Что?

— У тебя точно все в порядке?

Аня утвердительно кивнула, а потом, сообразив, что он её не видит, тихо ответила:

— Да.

— У тебя голос странный, — тревожно заявил Влад.

— Нормальный голос, — попыталась улыбнуться Аня. — Я на работе.

— У меня сейчас пересадка, — зачем-то стал отчитываться перед ней Вольский. — Я доберусь до дома только к ночи. Завтра утром увидимся.

Аня снова согласно кивнула и, опять спохватившись, произнесла:

— Хорошо. До завтра.

— Анна Ивановна, — рука Лиды Алексеевны осторожно легла на Анино плечо, когда разговор с Владом прервался. — С вами все хорошо?

Аня перевела недоуменный взгляд на своего главного бухгалтера.

— Да. А что?

— Почему вы плачете? — испуганно прошептала женщина.

— Я? — Аня провела ладонью по щеке, а затем растерянно вытянула её вперед, удивленно разглядывая блестящие от влаги пальцы. — Не знаю, — выдохнула она, чувствуя, как глаза снова наполняются слезами и весь мир вокруг расплывается искрящейся радугой.

****

Влад стоял в зале аэропорта и как идиот пытался сфокусировать взгляд на электронном табло регистрации рейсов, но буквы и строчки почему-то упорно расползались в стороны либо растягивались в сплошные белые линии.

Никогда в жизни ему не было так страшно, как в ту секунду, когда, выйдя из самолета, он включил телефон и обнаружил пятнадцать пропущенных звонков от Ани. Поначалу он даже решил, что у него галлюцинации, что это уставший от съемок и длительных перелетов мозг выдал желаемое за действительное. Он соскучился по ней. Ужасно. Хорошая привычка видеть её каждое утро, непринужденно болтать о чем угодно, да и просто стоять рядом, переросла в зависимость. Въелась под кожу, в кровь, в мозг, в печень, проросла в сердце.

Она снилась ему, пока он летел из Нью-Йорка. С белым букетом ромашек, окруженная летом, тайной и нимбом из танцующих на ветру полупрозрачных прядок волос. Воздушная. Женственная. Нежная. Желанная. Улыбающаяся только ему — светло, искренне, призывно.

Проснувшись, он даже расстроился, что сон был таким коротким и нереальным.

И вот теперь он терялся в догадках — что это было: сон в руку или нонсенс. Аня, никогда не звонившая ему, и пятнадцать пропущенных звонков… И голос её на том конце трубки такой… Словно она была так рада ему.

…Что происходит? Или я чего-то не понимаю, или…

Колючий комок застрял в горле, мешая вздохнуть полной грудью и сбросить с себя полусонное хмельное оцепенение.

…Она позвонила. Мать моя женщина… Она позвонила!

И вдруг, в чужой стране, в малознакомом месте, посреди незнакомых, хаотично движущихся людей, ему до отчаянья захотелось закричать, как мальчишке. Взбалмошно, ошалело, совершенно глупо.

…Она позвонила!

И все равно, что о нем подумают. И плевать, если напишут в газетах — Вольский орал в аэропорту как идиот. И даже если в полицию заберут… Это не сможет замазать черно-серой краской той радуги чувств, что сейчас бушевала в его душе. Нет, в полицию нельзя… ведь ему надо к ней. Непременно. Сегодня. Сейчас. И так жаль, что нет какой-нибудь заумной машины, которая могла бы пронести его сквозь время и пространство, чтобы сократить такие невыносимые минуты расставания.

А потом два часа в полете показались мостом через вечность, и нескончаемо-нудная регистрация настырно вставляла палки в колеса его мечте, и жуткие пробки словно сговорились, мешая побыстрее добраться до её спящих окон, чтобы сидя в машине просто на них смотреть, зная, что там, за темными и холодными стеклами, свернувшись калачиком, спит маленькая теплая женщина. Женщина, без которой он больше не представлял своей жизни.

Он боялся лечь спать, боялся, что вырубится после изнурительной дороги и проспит такую необходимую ему встречу с ней, поэтому просто бродил по дому как неприкаянный, рассказывая пустым стенам стихи. Все, какие помнил. От школьного «Паруса» до дурацких детских считалочек.

— Босс, ты рехнулся? — открывший ранним утром двери Егор замер на пороге, с ужасом разглядывая громко декламирующего стихи Вольского.

— Ты спишь, ничего-то сейчас не зная,

Тени ресниц на щеках лежат,

Да волосы, мягко с плеча спадая,

Льются, как бронзовый водопад…

И мне (ведь любовь посильней, чем джинн,

А нежность — крылатей любой орлицы),

Мне надо, ну пусть хоть на миг один,

Возле тебя сейчас очутиться.

Волос струящийся водопад