В рассказе Олеши заложен подтекст, который, несомненно, легко расшифровывали читатели послереволюционных лет. Большевики и комсомольцы настраивали массы на кощунства

над религиозными святынями, на бессудный грабёж церковных ценностей, на взрывы храмов. Воинствующие атеисты преследовали верующих, закрывали монастыри, арестовывали, ссылали и расстреливали

священнослужителей… Читатели рассказа «Ангел» знали об этих фактах не понаслышке. Ненавидевшие большевиков могли искренне чувствовать себя солидарными мстителю – атаману Ангелу, другие – увлечённые пафосом партийного самоутверждения – отдавали свои симпатии комиссару Парфёнову. Таким образом, возникало ощущение амбивалентности. Так что не зря писал лукавый Перцов (как указывалось ранее), что рассказ «Ангел» нельзя поставить в ряд лучших рассказов Олеши: «Нельзя не потому что он слабее с художественной стороны, а потому что в нём совсем иная стилистика». Очевидно, Перцов всей душой ощущал эту двойственную природу рассказа.

Нам представляется, что изображённое в рассказе время, пропитанное духом противоречий, не давало возможности однозначно определить свою позицию и самому автору рассказа, поведавшему о казни комиссара от лица «подпольного человека».

Откуда же у Олеши могла зародиться мысль изобразить рассказчика как «подпольного человека»?

Попробуем догадаться, памятуя, что это всего лишь наша догадка.

Виктор Перцов в своей книге «Мы живём впервые…». Творчество Юрия Олеши» утверждал, что Ю. Олеша в течение всей своей литературной жизни был последователен в восторженном отношении к Октябрьской революции и её высоким идеалам.

Так ли это однозначно?

Работая в 1960-е годы над диссертацией, я обнаружила в архиве РГАЛИ листок рукописного черновика Олеши. Подобные листки нередко подбирали друг у друга сами писатели (особенно отличался этим футурист А. Кручёных) или их поклонники, чтобы со временем эти черновики, представляющие несомненную ценность, предложить литературным архивам.

Текст найденного мной в архиве автографа условно можно разделить на две части, причём вторая часть, зачёркнутая, значительно меньше первой. Зачёркнутое вполне прочитывается. Важно соотнести эти две части.

В первой половине автографа читаем:

«Тема моих вещей революция, взаимоотношения людей в революции, я и революция. Эта тема [настолько] обширна и захватывающа, [что] о других темах я не думаю.

Считаю себя писателем, созданным Октябрьской революцией.

Мне трудно до конца преодолеть в себе интеллигента, уничтожить следы «эстетствовавшей» среды, где я воспитывался».

Вторая половина черновика гласит:

«Когда произошла Октябрьская революция, мне было восемнадцать лет. Воспитанный в мелкобуржуазной среде я воспринял революцию как страшное событие, долженствовавшее лишить меня всего того, чего я ждал от жизни … (здесь и далее – выделено И. П.).

…Я считаю, что писатель должен писать только о себе. Если бы не произошла революция, был бы я эстетствующим писателем.

…Я интеллигент, мне трудно принять революцию» . [243]

Знакомясь с выступлениями Юрия Карловича в периодике, я в дальнейшем обнаружила, что в газете «Читатель и писатель» за 7 ноября 1928 года в ответе на анкету «Советские писатели и Октябрь» Юрий Олеша дословно использовал первую часть своего черновика, добавив к фразе о своём трудном преодолении «эстетствовавшей» среды лишь следующее обещание: «Этому преодолению посвящу всю свою дальнейшую работу». Стереотипное для тех лет выражение «считаю себя писателем, созданным Октябрьской революцией», скрыло истинное отношение автора к Октябрьскому перевороту, потому что писатель не мог и не смел признаться, что на самом деле «воспринял революцию как страшное событие».

Конец ознакомительного фрагмента.