<…> вырыли Трунову могилу на торжественном месте – в общественном саду, посреди города, у самого забора.

<…> – Бойцы! – сказал тогда, глядя на покойника, Пугачёв, командир полка, и стал у края ямы. – Бойцы! – сказал он, дрожа и вытягиваясь по швам. – Хороним Пашу Трунова, всемирного героя, отдаём Паше последнюю честь. <…> Пугачёв прокричал речь о мёртвых бойцах из Первой Конной, о гордой этой фаланге, бьющей молотом истории по наковальне будущих веков. <…> Оркестр после его речи сыграл «Интернационал», и казаки простились с Пашкой Труновым».

Однако серп и молот не всегда использовался в трагическом, серьезном, возвышенном контексте. Так писатели-сатирики И. Ильф и Е. Петров не побоялись насмешничать над символами серпа и молота. В романе «Золотой телёнок» (1931) многозначителен эпизод, когда во время кампании «чистки» (проверки социального происхождения служащих и увольнения «бывших») в учреждении «Геркулес» города Черноморска геркулесовец Скумбриевич «так рассказал свою биографию, что ему все аплодировали. «Я, говорит, родился между молотом и наковальней».. . [238]

В 1920-1930-е годы народ повторял и напевал:

Российский философ Георгий Гачев 15 апреля 1989 г. зафиксировал такую частушку, восходящую к временам «самого густого застоя»:

Как видим, усилия пропаганды по массовому насаждению символов серпа и молота встречали и сатирический отпор.

В 1927 году Олеша фактически «переписал» сюжет рассказа «Ангел», введя этот новый вариант в виде фрагмента в роман «Зависть» и придав ему оптимистическую концовку: «Я обязан ему (приёмному сыну Володе Макарову – И. П.) жизнью… – рассказывает герой романа «Зависть», коммунист Андрей Бабичев. – Он спас меня десять лет тому назад от расправы. Меня должны были положить затылком на наковальню и должны были молотом ударить меня по лицу. Он спас меня. (Ему приятно говорить о подвиге того. Видно часто он вспоминает подвиг)». [240]

В авторских черновиках романа Олеши (тогда находившихся в доме вдовы писателя Ольги Густавовны Суок-Олеши) мне удалось обнаружить (возможно, не замеченное другими исследователями) продолжение этого абзаца, позже зачёркнутое рукой Олеши: «Мальчик спас комиссара от расправы атамана Ангела». [241]

Почему свой рассказ Олеша не решался переиздать? Он боялся. Боялся, потому что понимал, что если предвзятые критики отождествят его как автора (что сплошь и рядом бывало) с образом повествователя, то он немедленно превратится в мишень для опасных политических обвинений. Боялся, что его неправильно поймут, ведь изображение большевиков в советской литературе очень быстро превратилось в одобренные партийной властью литературные стандарты и стереотипы. Коммунисты, члены партии непременно изображались железными идейными фигурами без страха и упрёка, а произведения о них оканчивались торжеством такого героя. Если же повествование завершалось гибелью героя, то гибелью обязательно героической. Именно таким представал образ большевика в поэзии Маяковского:

(Отрывок из поэмы «В. И. Ленин», 1924)

Виктор Перцов, анализируя рассказ «Ангел», изо всех сил старался описать образ Парфёнова таким, какой отвечал бы советским литературным стандартам: «Парфёнов понял, что хотят с ним сделать бандиты, – и не содрогнулся. Величие духа внушается, не подчёркивается <…>. Парфёнов в полном смысле «помирает агитационно». Он проявляет высший героизм в той деловитости, с какой он заботится о делах по ремонту Користовской ветки. Это последнее характерно для того образа большевика, который складывается у Олеши уже в этот период» <…>. «Вот тебе серп и молот», – говорит бандит. Но его торжество ничего не стоит – показывает художник. Торжествует Парфёнов, потому что идея не умирает. Серп и молот для таких людей, как Панфёров, – символ жизни и самый глубокий её смысл. В своём рассказе Олеша воспел славу революционному героизму». [242]

Однако вчитаемся в рассказ более внимательно. Безусловно, сила духа Парфёнова вызывает восхищение. Но как бы мужественно не вёл себя Панфёров перед смертью (а он спокойно и деловито просит сообщить товарища по пленению об отобранных у него бандитами казённых деньгах и бумагах), сам момент смерти комиссара – подан без героического пафоса, его гибель страшна и ужасна. Если читать текст рассказа без заведомой его идеализации, без подтягивания к желанным советским образцам, то в изображённой Олешей ситуации явно прочитывается торжество атамана Ангела и его пособников. Олеша в рассказе не столько воздавал «славу революционному героизму», сколько изображал фанатичную непримиримость, жестокость обеих сторон в братоубийственной схватке идейных противников.