Шрифт:
Вспоминает Роман Гуль: «В эмиграции, в Берлине, в 20-х годах Алексей Толстой мне показывал фотографию, которой он очень дорожил: сфотографирован каким-то уездным фотографом ражий детина, довольно обезьянообразный, с головы до ног увешанный арсеналом оружия. Детина сидит "развалившись" в глубоком кресле на фоне дешевых декораций, а рядом – круглый стол, на котором – отрубленная человечья голова. И детина дико-напряженно уставился в объектив фотографического аппарата. Это – атаман Ангел. Толстой над этой фотографией дико хохотал, просто ржал. Я никак не мог разделить его веселья, но это была сфотографирована действительная Украина 1918 года». [235]
235
Гуль Р. Я унес Россию: Апология эмиграции // Нью-Йорк: Мост, 1981. Том 1. Ч. 1. Россия в Германии.
Сам Алексей Толстой описал атамана Ангела в романе «Похождения Невзорова, или Ибикус» (1924): «В окошко Семен Иванович увидал, как из пыльного облака бешено выскочили тройки, запряженные в небольшие телеги-тачанки; троек более пятидесяти. На передней, на развевающемся с боков телеги персидском ковре стояло золоченое кресло-рококо. В нем сидел, руки упирая в колени, приземистый, широкоскулый человек, лицо коричневое, бритое, как камень. Одет в плюшевый, с разводами, френч, в серую каскетку. Это и был сам атаман Ангел. За его креслом стояли два молодых, с вихрами из-под картузов, атаманца держали винтовки на изготовку». И далее: «…Но, как из-под земли, вырастал атаман, и утихала ссора. Ангел много не говорил, но взглянет мутно из глазных впадин и хмель соскочит у казака». [236]
236
Толстой А. В кн.: Похождения Невзорова, или Ибикус; Гиперболоид Инженера Гарина; Эмигранты; Рассказы // М.: ОЛМА-ПРЕСС Звёздный мир, 2003. С. 34–36.
Как видим, все три Ангела разные – Р. Гуль вспоминал облик атамана на фотографии с мрачным юмором. Персонаж А. Толстого врывается в действие романа как опереточный персонаж, на тройке в позолоченном кресле, хотя в нём самом, одетом во френч (китель военного образца – И. П.), нет ничего смешного. В романтическом описании М. Середы
Ангел предстаёт отважным воином. Между прочим, в интернете встречается версия, что в годы гражданской войны действовало не менее двух атаманов под звучным именем Ангел. Их могло быть и больше. Не исключено, что именно этим обстоятельством объясняются столь разные портреты.
В свою очередь, атаман Олеши отличается от других описаний. Его облик подчёркнуто будничный – нет у него ни френча, ни косматой бурки, ни чёрной папахи, ни арсенала оружия, никаких других воинственных атрибутов: он «в штатском пальто, подпоясанном ремнём…».
Несмотря на ничем не примечательный наряд, предводитель отряда, нарисованный всего несколькими штрихами, выглядит мрачно и устрашающе. Рассказчик угадывает в атамане демоническую, злую силу, заставляющую его вспомнить знаменитый гоголевский персонаж, выступающий в классической одноименной повести помощником дьявола и предводителем нечисти: «Это земляной человек; Вий, серый, угрюмый, с длинными, сальными космами волос…» (С. 486).
В рассказе Олеши возникает резкий контраст между божественным именем Ангел и зловещим образом земляного человека, творимыми им убийствами и грабежами. Имя Ангел воспринимается как знак рушащихся устоев, безвременья и вседозволенности. Этот Вий – несомненно, Ангел гражданской войны, вместо любви и милосердия он сеет смерть.
В то же время, для идеологических противников большевиков казнь комиссара становилась справедливым возмездием за грехи, и в таком контексте имя Ангел, как того и хотел атаман, воспринимается уже не как кощунственное, а как имя силы, неумолимо вершащей суд над безбожником.
В советской литературе, хотя книг о Гражданской войне написано немало, пожалуй, надо особенно выделить Исаака Бабеля и его трагическую «Конармию», в которой писатель со всей объективностью непосредственного свидетеля изобразил обнажённую, беспримерную жестокость той братоубийственной борьбы. В своей книге Бабель рассказал не только об отчаянной храбрости, но и о преступлениях конармейцев, которые они совершали не по революционной необходимости, а по собственной воле. О пастухе Павличенке, который не убивал, а методично и зверски топтал своего бывшего барина («Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионовича»); о выбрасывании бойцом из вагона, а потом расстреле «из винта» молодой женщины, виновной в том, что хотела провести в поезде кусок каменной соли, выдав свёрток за грудного ребёнка, завёрнутого в одеяльце («Соль»); об эскадронном Трунове, который садистски убивал пленных поляков, не подлежащих расстрелу:
«…Из толпы вышел худой и старый человек.
<…> Край той войне, – сказал старик с непонятным восторгом, – вси офицер утик, край той войне.
И поляк протянул эскадронному синие руки.
<…> – Цыми пятью пальцами я выховал мою симейству…
Старик задохся <…> и упал перед Труновым на колени.
<…> – Офицеры ваши гады, – сказал эскадронный, – офицеры ваши побросали здесь одежду… На кого придётся – тому крышка, я пробу сделаю…
И тут же эскадронный выбрал из кучи тряпья фуражку с кантом и надвинул её на старого.
– Впору, – пробормотал Трунов, придвигаясь и пришёптывая, – впору… – и всунул пленному саблю в глотку.
Старик упал, повёл ногами, из горла его вылился коралловый ручей»
(«Эскадронный Трунов»).
В рассказе Юрия Олеши на жестокость большевистского комиссара Парфёнова (ведь он убивал, сжигал повстанцев отряда атамана Ангела) карающий батька в свою очередь отвечает беспредельной, изощрённой жестокостью, которая обоюдна с обеих сторон: