Если Летиция оживляла в памяти картину Рафаэля, то Каприс точно сошла с «Портрета молодой венецианки2». Она имела рыжеватые длинные волосы и весьма крупные черты, придающие её расплывчатому лицу слегка мужеподобный вид, что в некоторой степени усугублялось покатым подбородком, сильно выступающим вперёд на фоне скошенного лба, а орлиный нос прибавлял живым бегающим глазам изрядного лукавства. Внимательно за нами наблюдая, Каприс подметила наше молчание и замыслила дурное. Вид у неё стал невероятно кичливый и дерзкий. Она схватила меня под руку, пронзая Летицию, идущую в шаге от нас, издевательским взглядом.

– Слышала новость, Летицию собираются замуж выдать?

Быстро подняв глаза на сестру, Летиция залилась яркой краской.

– Не болтай, лгунья! – вскричала она. – Матушке он не по нраву, значит, она не даст благословения.

– Как отец решит, так и будет! – отпарировала Каприс. – И ты знаешь об этом не хуже меня!

– Лгунья! – повторила Летиция.

От уверенной злости сестры задор Каприс только возрастал, и она продолжила вести беседу со мной, делая вид, что мы наедине.

– Он такой очаровательный. Только разговаривает плохо и когда ест, громко чавкает. А ещё у него огромные передние зубы, их желтизна напоминает золото ацтеков. Что не говори, самая достойная партия для бесхарактерной особы!

Щеки Летиции вспыхнули пуще прежнего, даже слегка крючковатый нос – и тот покраснел от досадной ярости. С моей стороны безучастность – главный порок, относящий мир назад к этапу самобытности – нельзя было называть жестом почтенного благородства. Но взаимосвязь двух сестёр выглядела крайне интересной, и прерывать столь драматичную сцену я не посмела.

– Не стесняйся, расскажи Белле, как ты влюбилась в Джеймса Кемелли и в прошлом году отсылала ему письма. Мы так «далеко» живём друг от друга, что ответ так до сих пор и не пришёл!

Издевки Каприс пошатнули в Летиции чашу душевного равновесия. Ее губы неистово задрожали. Она силилась не заплакать, но предательские слезы наполнили выразительные глаза кроткой девушки. В тот момент она выглядела невинным агнцем, благочестивой жертвой, роль которой бесценна в театре высокой драмы. Каприс тоже менялась на глазах, и, казалось, в ней твёрдо засела тысяча чертей, и те искушали её на жестокое истязание сводной сестры.

– Прекрати, безбожница! – кричала Летиция. – Лгунья!

На секунду Каприс отразила жеманную циничную улыбку, и её крепкие руки по непонятным причинам затряслись.

– Или поведай, как своровала снимок Джеймса и лобзала его под одеялом!

– Каприс, хватит! – вмешалась я. – Сестрам подобает жить в мире и согласии.

Каприс метнула укоризненный взгляд: он красноречиво обвинял меня в подлой измене. Сотрясаясь всем телом, она направилась к дому Медичи и лишь изредка оборачивалась, чтобы снова бросить свой гневный взор. Летиция выглядела потерянной и старалась не встречаться со мной глазами, когда тихо сказала:

– Извини, Белла… я лучше пойду.

Я крайне озадачилась перепалкой сестёр. Они были несколько старше меня, и тот возраст требовал глубоких знаний правил этикета, а также умения применять их при посторонних людях. Но вместо этого они вели себя вопиюще, словно невоспитанные дети, не сумевшие поделить любимую игрушку, которой по сути являлся Джеймс Кемелли – человек, чьё общество Агостина Медичи и тетушка Адалия совершенно отказывались воспринимать. Я посчитала разумным забыть ту неловкую историю, и впрочем, мне бы то удалось, если бы не вечер того же дня.

Погода воцарилась приветливая, и, несмотря на умеренный жар прогретого воздуха плантаций, внутри дома Гвидиче витала легкая прохлада. Обстановку в нём нельзя было назвать богатой, поскольку тётушка не заостряла особого внимания на качестве мебели, скорее отдавая предпочтение искусству выгодной расстановки предметов и умению вписать в интерьер декоративную вещицу. Отягощенная ярым желанием тратить итальянские лиры, тётушка Адалия потеряла тягу к расточительству после кончины супруга, понимая, что плантация требует немалых затрат и полного контроля. Однако, при всей своей приобретенной бережливости она не могла устоять перед шикарными обедами, которые давала намного чаще, чем соседи, и совершенно не скупилась на изыски в блюдах. Потому на столе всегда присутствовали несколько сортов элитных вин, поркетта и свежая чамбелла. Ясно сознавая, что подобная роскошь сильно бьет по карману, она старалась сэкономить на одежде и объясняла свой сдержанный вкус нежеланием выряжаться при плачевном статусе вдовы. Ее скудный гардероб прятал в себе длинные юбки и платья, преимущественно лёгких недорогих материй, и подобные стилю рубашки, и очень редко, на праздник она снисходила до кринолина.

Не изменяя твердым манерам, в тот вечер тётя также спустилась в скромном длинном платье грязно коричневого цвета. Семья Гвидиче толпилась подле накрытого стола, ожидая последнего гостя, о котором я не ведала. На сей раз Медичи не пришли, и оставалось только догадываться, что могло послужить причиной.

– Снова он опаздывает, – ворчал дядя Джузеппе, успев изрядно проголодаться, – на месте его отца я бы внушительно потолковал с ним о манерах.

Дядя Джузеппе нахмурился. Созерцая высокий лоб с ярко выраженными лобными буграми и несуразно вздернутый нос дяди, навряд ли человек со стороны счёл бы его представителем древнего итальянского рода, скорее причисляя его к северным скандинавам или англичанам. Хоть ростом он был невысок, но в широких плечах его таилась небывалая мужественность. Чернявые прямые волосы, укороченные по старинке, и тёмную густую бороду разбавляла запоздалая седина. В его светлых суетливых глазах я приметила иссякнувшее в конец терпение, и дядя принялся мерить шагами комнату вдоль расставленных стульев, пока Тереза, сверкая белыми зубами, порхала из столовой с горячими блюдами, лишний раз улучая момент, чтоб приобнять меня или поцеловать в макушку. Тётя Адалия тоже нервничала, но виду старалась не подавать. Антонио и Доротея сдержанно поджидали за столом, то и дело глядя на часы.