Алексей Кара-Мурза

Классический труд В.В. Леонтовича «История либерализма в России. 1762–1914», как известно, открывается краткими очерками либеральных преобразований во времена Екатерины II и Александра I, за которыми следует подробное исследование генезиса двух основных линий русского либерализма: линии М.М. Сперанского и линии Н.М. Карамзина. Но если принадлежность к русской либеральной традиции графа Сперанского, несмотря на все метаморфозы его поведения в годы «николаевской реакции», давно никем не оспаривается, то Николаю Михайловичу Карамзину (1766–1826), как замечает Леонтович, «повезло» в этом смысле значительно меньше: многие «правоверные либералы» упорно отрицают свое генетическое родство со знаменитым историком и литератором.

Включение Карамзина в отечественную либеральную традицию представлялось В.В. Леонтовичу абсолютно принципиальным: «Его (Карамзина. – А.К.) идеи, его общий духовный подход и даже его личность сыграли положительную роль в развитии России как раз в либеральном направлении… Он старался всячески расширить те каналы, через которые могли проникнуть и действительно проникали в Россию либеральные идеи… Карамзин, как представитель сентиментального гуманизма, поддерживал как бы кристаллизацию некоторых укорененных в гуманизме предпосылок либерального мышления». Не менее важно, как утверждал В.В. Леонтович, и то, что Карамзин был убежден (и ранний опыт правлений Екатерины и Александра подтверждал это), что «значительные элементы либеральной программы могут осуществляться и в рамках абсолютной монархии». Более того, Карамзин (Леонтович называет его «представителем либерального абсолютизма») «считал для абсолютной монархии возможным принять основные требования либерализма в качестве правительственной программы или даже в качестве основных принципов, на которых построено государство, при этом нисколько себе самой не повредив, и тем самым способствовал тому, чтобы направить русских монархов на путь либеральных реформ». «По мнению Карамзина, – пишет далее Леонтович, – не только возможно, но и необходимо, чтобы абсолютная монархия усваивала принципы либеральной идеологии. Проведение в жизнь либеральных реформ и принятие либеральных методов управления государством являются требованием справедливости, а следовательно, и требованием нравственным…»

…Биографы так и не договорились по поводу точного места рождения Н.М. Карамзина. В качестве его «малой родины» называют то село Михайловка Симбирской губернии (ныне Бузулукский район Оренбургской области), то поместье Знаменское Симбирского уезда Казанской губернии, то село Богородское на территории Симбирского наместничества, то сам Симбирск.

Как бы там ни было, детство Карамзина прошло в городе Симбирске и Знаменском – усадьбе его отца М.Е. Карамзина (1724–1783), выходца из среднепоместного рода Карамзиных. Род этот происходил от татарского князя Кара-Мурзы, который «вышел в Москву», принял православие и за верную службу получил от московского государя дворянский титул и земли на Волге: на гербе Карамзиных на голубом фоне изображен полумесяц над двумя скрещенными золотыми мечами. Некий Семен Карамзин числился в дворянах еще при царе Иване Грозном; один из его прапра-правнуков, Михаил Егорович Карамзин, отец историка, служил при императрице Елизавете Петровне в Оренбурге, рядом с наместником края Иваном Ивановичем Неплюевым (учеником и любимцем самого Петра Великого), и вышел в отставку капитаном.

Начальное образование Николай Карамзин получил в родительском доме и в частном пансионе француза Пьера Фовеля в Симбирске, а в 12 лет был направлен на учебу в Москву. В сопровождении крепостного дядьки он приехал осенью 1778 года в московскую Немецкую слободу, в частный пансион профессора Московского университета Иоганна Шадена. В судьбе Карамзина четыре года пребывания в московской Немецкой слободе были периодом исключительно важным, фактически его первым путешествием в Европу. Парадокс заключался в том, что эту свою «первую Европу» юный Карамзин нашел не на Западе, а в Москве, причем уже как вполне органичную часть русской жизни. Ведь Немецкая слобода времен Карамзина-подростка – это уже екатерининская Москва, прожившая со времен Петра с его «потешными» катаниями по Яузе-реке и наивно-любопытным подглядыванием за жизнью «немцев» (т. е. всех «немых», не говорящих по-русски чужаков) содержательный период межкультурного синтеза.

Многие источники подтверждают, что Карамзин был лучшим и любимым учеником профессора философии Шадена, который целенаправленно готовил его для поступления в один из немецких университетов – чаще всего обсуждался славный философский факультет Лейпцигского университета. Как известно, Карамзину не довелось стать профессором философии: его отец, отставной офицер, посчитал гуманитарное образование сына законченным и отправил его служить в гвардейский Преображенский полк в Санкт-Петербург, из которого тот, впрочем, быстро вышел в отставку в чине поручика.

О «европейском путешествии» Н.М. Карамзина 1789–1790 годов по Германии, Швейцарии, Франции и Англии мы знаем в основном со слов самого Карамзина из «Писем русского путешественника». Между тем все больше доказательств получает версия, согласно которой это было вовсе не «путешествие», а бегство из Москвы от возможных репрессий – бегство, организованное друзьями Карамзина из масонского кружка Николая Новикова. Не было и никаких «писем путешественника» – Карамзину было запрещено писать, и 14 месяцев он никому не писал из-за границы. Более того, согласно этой версии, осенью 1789 года в Швейцарии, в Женеве Карамзин перенес тяжелейшую душевную болезнь, от которой с трудом оправился. В своих стихах, написанных тогда в Женеве, он считал свое выздоровление «чудом» и «вторым рождением». А то, что спустя 14 месяцев, летом 1790 года он вернулся в Россию, когда направляемые Екатериной II репрессии против его друзей из «кружка Новикова» пошли уже всерьез, было актом большого гражданского мужества…

Нет ни малейших сомнений, что карамзинские «Письма русского путешественника» (название это, повторяем, полно горькой авторской иронии) – книга, по сути, насквозь либеральная и даже либерально-космополитическая. Ведь сам генезис раннего карамзинского мировоззрения пришелся на очень конкретный период отечественной истории. Прошло не так много лет после воцарения Екатерины II, и в русской культуре постепенно закрепилась комплиментарная по отношению к «просвещенной императрице», но и весьма историософски содержательная антитеза «тело versus душа» в оценке направления нашей истории XVIII века. Когда весной 1770 года в Санкт-Петербургской академии художеств выставили для обозрения модель фальконетовского «Медного всадника», Александр Сумароков сочинил стихотворную надпись «Ко статуе Государя Петра Великого», где выдал запоминающуюся метафору: «Петр дал нам бытие, Екатерина – душу». Похожую формулу находим и в стихотворном послесловии Михаила Хераскова к его роману «Нума Помпилий, или Процветающий Рим» (1768): «Петр россам дал тела, Екатерина – душу».

Однако не императрице, а литератору и историку Карамзину было суждено совершить великое дело – вдохнуть живую душу в тело созданной великим Петром империи, наполнить самобытным гуманным смыслом самодержавный контур, не повредив при этом оболочки. Верно заметил на сей счет историк С.М. Соловьев, выступая в актовом зале Московского университета 1 декабря 1866 года, в день 100-летнего юбилея Карамзина: «После тревожной эпохи преобразования и переходного времени… произошла перемена в основном взгляде русских людей; они заявили свое недовольство одним внешним и требовали внутреннего, требовали вложения души в тело (везде выделено мной. – А.К.), и требование было удовлетворено… Вглядимся в эту мягкость черт Карамзина, припомним в нем это сочувствие к чувству, к нравственному содержанию человека, припомним его выражение, что чувством можно быть умнее людей умных умом». Напомним, что дореволюционный критик А.М. Скабичевский советовал всем читателям Карамзина «откинуть в сторону его политические взгляды» и посмотреть на него как на «моралиста-прогрессиста», который «первый, вопреки средневековой догматике, начал проповедовать и свободу страстей, и право человека на земное счастье», что было по тем временам неслыханной ересью и вызвало натуральные доносы, где сочинения Карамзина объявлялись «исполненными вольнодумческого якобинского яда».