Разумеется, потрясения европейских революций (прежде всего Французской, которую Карамзин-эмигрант имел возможность наблюдать лично) закономерно привели к переосмыслению им многих проблем, ранее решаемых в чисто либеральном ключе, и существенному «поправению» его политических позиций. Однако сам этот процесс эволюции Карамзина от либерального космополитизма к либерал-консерватизму требует внимательного анализа.

Вообще, либералом человека (ученого, идеолога, политика) делает центрированность его идей и действий на приоритете «блага свободной личности». Кто и что может обеспечить это приоритетное благо – самодержавный монарх, конституция, народное представительство или что-то иное, – вопрос вторичный. Поэтому до тех пор, пока Карамзин в своих мыслях и сочинениях ставил во главу угла приоритет «свободной личности», он был либералом. Очень точно пишет крупнейший российский литературовед Борис Федорович Егоров (родившийся, к слову, в год столетия кончины Карамзина, в 1926 году), ближайший друг и единомышленник покойного Ю.М. Лотмана. В небольшой, но крайне принципиальной статье под характерным названием «Эволюция русского либерализма в XIX веке: от Карамзина до Чичерина» Егоров отмечает: «От талантливой, яркой пропаганды внутренней свободы человека, пропаганды европейского просвещения, что было характерно для молодого Карамзина, художника и публициста, идет прямая дорога к русскому либерализму средней трети XIX века». Соответственно, Карамзин перестает быть либералом, когда вместо «свободной личности» его приоритетом оказывается государство, а «судьба и ценность личностей становится как бы вторичной».

Возможен, однако, и еще один, существенно иной ход размышлений относительно «либерализма Карамзина». Петр Бернгардович Струве, в зрелые годы не устававший подчеркивать свое идейное сродство с Карамзиным, называл его родоначальником либерального консерватизма (понятие, впервые сформулированное другом Карамзина, князем П.А. Вяземским) – «традиции русской, свободолюбивой и охранительной в одно и то же время государственной мысли», главным содержанием которой является активное неприятие «зазывающего и заманивающего суесловия и блудословия» (выделено мной. – А.К). К слову, к продолжателям этой традиции Струве относил Пушкина, самого Вяземского, Бориса Чичерина, «Вехи», «Московский еженедельник» братьев Трубецких и свои собственные очерки из сборника «Patriotica».

Думается, Карамзин согласился бы с такой оценкой своего идейного наследника: за свою жизнь он прооппонировал практически всем «лагерям» и «партиям», и его расхождения с ними были прежде всего дискурсивные, ибо оружием Карамзина было Слово (которое в христианской традиции суть Бог), а врагами – те самые «суесловие» и «блудословие», с каких бы сторон они ни исходили. На этом пути десакрализации всякого «ложного слова», развенчания любой идеократии Карамзина не могли остановить ни блажь черни, ни лукавство царей, ни даже «скороспелые» заблуждения близких друзей.

Большой потенциал прогрессистского видения исторического процесса заключен в главном труде Н.М. Карамзина – многотомной «Истории государства Российского». В своем анализе истоков русской государственности автор опирался на летописные источники (прежде всего на «Повесть временных лет») о призвании новгородцами в 862 году варяжской дружины Рюрика из племени «россов». Вслед за летописцем, Карамзин считал, что это племя шведского происхождения. Важным элементом его концепции было предположение, что за некоторое время до добровольного призвания варяги-россы уже захватывали эти земли силой, но славяне сумели в тот раз изгнать чужеземцев. Однако принявшиеся было править местные вожди устроили такую кровавую междоусобицу, что посадские люди приняли решение о «новом призвании» варягов. Вывод нашего первого историографа очевиден: не народы славянские были неспособными к государственности, а местные вожди, в силу эгоизма и алчности, оказались неспособными к эффективному «договорному» правлению.

В конце жизни Карамзин сам подтвердил свое умеренно-либеральное кредо в «Мыслях об истинной свободе», написанных незадолго до смерти, в начале 1826 года. «Можно ли в нынешних книгах или журналах без жалости читать пышные слова? – печально-иронически вопрошает уже больной Карамзин, серьезно простудившийся 14 декабря близ Сенатской площади, где он с ужасом наблюдал вспышку братоубийства. – Настало время истины; истиною всё спасем; истиною всё ниспровергнем… Настало время истины: т. е. настало время спорить об ней!» И далее он раздает «по серьгам» всем своим оппонентам: «Аристократы, Демократы, Либералисты, Сервилисты! Кто из вас может похвалиться искренностию? Вы все Авгуры, и боитесь заглянуть в глаза друг другу, чтобы не умереть со смеху. Аристократы, Сервилисты хотят старого порядка: ибо он для них выгоден. Демократы, Либералисты хотят нового беспорядка: ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод».

Так на чьей же стороне истина? «Для существа нравственного, – заключает свои заметки Карамзин, – нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе, с помощью Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностию к провидению!» Эта глубокая карамзинская формула в его фактически духовном завещании 1826 года о личной свободе, которую каждый человек может подарить «самому себе с помощью Божией», позволяет говорить о Карамзине как об одном из русских зачинателей «христианского либерализма» – учения не столько политического, сколько культуроцентричного.

Загадку уникальности Карамзина в нашей культуре, похоже, разгадал П.Я. Чаадаев, в письме А.И. Тургеневу (1838) писавший о том, что он «с каждым днем более и более научается чтить память Карамзина», который становится для него символом победы человеческого ума над «фанатизмом».

Итак, Н.М. Карамзин имеет самое прямое отношение к русской либеральной традиции. Однако как человек предельно честный (его жизнь и труды Пушкин назвал «подвигом честного человека»), Карамзин не мог не видеть легковесности многих современных ему liberalistes dujour (либералов «дежурных» или, по определению Ю.М. Лотмана, «скороспелых»)

– включая, кстати, и прекраснодушного прожектера-императора Александра I. С другой стороны, Карамзина, как и его прямого наследника

– Пушкина, смущала и пугала «толпа» в любых ее проявлениях: и непросвещенная «чернь», способная смести все достижения «свободных личностей»; и сонм придворных «сервилистов», «жадною толпой стоящих у трона» (Лермонтов); и, увы, его молодые современники из во многом взращенной им самим «либералистской партии».

Вспомним ироничное замечание Карамзина, брошенное им своему младшему другу и воспитаннику кн. П.А. Вяземскому о «либералах, которые нелиберальны даже в разговорах». Прав в очередной раз Ю.М. Лотман: «Карамзин презирал либеральные фразы и высоко ценил человеческое достоинство».