Временами казалось, что у него возникают какие-то затруднения, но по большей части он словно бы шаг за шагом двигался вперёд. А моя жена, которую нельзя назвать особенно религиозной, в последний час или около того не переставала плакать и повторяла снова и снова: «Слава Господу!» Затем она объяснила, что плакала даже не из-за того, что чувствовала печаль; она просто чувствовала себя захваченной глубиной происходящего. А позднее она сказала: «Кажется, что умирать не так уж трудно. Я так рада, что мы перевезли его домой, чтобы он умер в кругу семьи». Я совершенно уверен, что мы поступили правильно.

Спустя примерно два с половиной месяца позвонила мать Тома, она рассказала, что нельзя было пожелать Фрэнку лучшей смерти, что он умер в окружении любящих его людей. Она сказала, что последние пять дней жизни Фрэнка она ночевала на втором этаже дома своего сына и что для неё была очень ценной возможность быть рядом со своим мужем в тёплой и любящей домашней обстановке:

– Всё было так, как раньше, до того, как он заболел. Мы просто были рядом, проводили вместе время и поддерживали друг друга, позволяя вещам, которые мы обсуждали, растворяться с крепким ночным сном и утренним поцелуем за завтраком. На самом деле я чувствовала, что мне гораздо комфортнее быть рядом с ним в такой обстановке и даже находиться с ним рядом, когда он умирал. Несмотря на то, что временами меня одолевал страх, я очень явственно ощущала, что мы рядом, чего не было, когда муж лежал в больнице, где все только и делали, что боролись за его жизнь. Я сильно тоскую по нему, но чувствую, что мы прожили вместе целую жизнь – мы тридцать лет были в браке, – и я ни о чём не жалею.

Однажды вечером нам по телефону позвонила Нэнси, психотерапевт из Лос-Анджелеса, участвовавшая в нескольких наших семинарах, которые предлагала местная больница. Она позвонила в весьма встревоженном состоянии из-за того, что клиент, с которым она некоторое время работала, «застрелил свою жену, мужчину, с которым она была, а затем ушёл и застрелился сам»:

– Мне горестно, как если бы я потеряла ребёнка. Мой клиент был моим ребёнком. Я искренне любила этого человека. Он был прекрасен, и тот факт, что эта часть его души взяла верх и он убил все этих людей, невероятно шокировал меня. Я помню, что вы говорили, Стивен, о том, что подобные вещи раскрывают сердце (позволяя проявиться глубокой ранимости, новой готовности для принятия мира), и я на самом деле чувствую, что со мной происходит именно это.

Мы стали говорить о «границе», на которой происходит любое развитие. О том, что развитие, в сущности – это освобождение от тех зон привязанности, за пределы которых мы редко отваживаемся заглянуть. И что эти границы – наша клетка, наши воображаемые ограничения, наша привязанность к старым образам того, кто, по нашим представлениям, мы есть или кем должны быть. Именно наши границы определяют то, что мы считаем «безопасной территорией». Однако лишь наша готовность исследовать безграничную неизвестность и встречать свой естественный страх перед неизведанным с состраданием позволяет нам раз за разом понемногу выходить за свои пределы к тому, кем мы поистине являемся, к своему подлинному исцелению.

Очевидно, Нэнси, как психотерапевт, переживала «терапевтический кризис». Это граница, где психотерапевт зачастую оказывается неспособным «помогать». По всей видимости, её ожидал серьёзный урок по умению быть беспомощным. И хотя она пыталась сохранять открытость, энергия прежней обусловленности всё-таки могла снова привести её к закрытости, если бы она попыталась «ускользнуть» от этой непривычной ранимости и чувства единения с переменами, если бы она относилась к этой ранимости как к проблеме, которую нужно решить, вытеснить, от которой нужно избавиться.

Стивен: Не думаете ли вы, что ваше горе связано не только с потерей вашего ребёнка, но и с потерей себя – как хорошей матери?

Тишина на другом конце провода была достаточно красноречивым ответом. Можно было едва ли не услышать, как Нэнси задержала дыхание, погружаясь в себя, чтобы понять, где могла таиться привязанность. А затем она снова стала дышать, глубоко вздохнув.

Нэнси: На эмоциональном уровне я чувствую, что просто не смогла помочь. Я пыталась помочь ему, но моя помощь всё же была недостаточной. По меньшей мере я не смогла помочь так, как хотела, хотя в чём-то помогла ему.

С.: Вы говорите как родитель, у которого внезапно умер здоровый младенец. Вы говорите: «Я ничего не могла сделать», но при этом «не могла ли я как-то повлиять на происходящее?» Вы чувствуете, что просто не в силах достаточно сделать. Именно это стремление «сделать что-то» для ваших пациентов отделяет вас от них, порождает ожидания, которые ограничивают вероятность того, что пациент встанет на свой собственный, интуитивный путь исцеления. Это приводит к тому, что вас начинает направлять ваш ум, а не сердце. Есть ли в моих словах доля истины?

Хотя, казалось, что я говорил самоочевидные вещи, мы пришли к выводу, что часто очевидности достаточно, чтобы приступить к более глубокому исследованию свидетельств ума. Я спросил Нэнси, доверяет ли она своей интуиции.

На самом деле всё, что вы можете сделать, – почувствовать, что уместно в случае конкретного пациента. Возможно, это чувство возникнет как неожиданное бессловесное понимание, из которого родится глубокое видение и сострадание к пациенту. И, конечно, также и пациент сможет воспринять ваше понимание лишь в меру своей готовности и способности.