И становились понятными её жизнелюбие, оптимизм и склонность к шуткам.

– Валерко, – спрашивала она меня между делами. – А ты когда вырастешь, кем будешь-то?

– Моряком, бабушка, – отвечал я с гордостью.

– Ну как же, – говорила она тихо, как бы под нос себе, повторяя слово «моряк», и добавляла неспешно, – ясно дело – моряк, портки горят, задница пышет, а он ничего не слышит.

После этого она негромко, но заразительно смеялась, и я не обижался на такие присказки, потому что знал, что она со мной шутит.

Или вдруг, услышав под окном свист с улицы, она заявляла мне:

– Иди, Валерко. Чай, вон твои дружки пришли. Иди скорей, а то они уж, наверное, весь забор обоссали.

Я часто придумывал разные неправдоподобные истории, фантазировал не в меру, и, как уже вспоминал, бабушка в таких случаях говорила:

– Ну, Валерка, из тебя, как из кобыльей башки прёт.

Иногда (очень редко) в её репликах встречались слова из народной лексики (как её теперь называют), но так как всё ею произносимое было сказано добрым и даже ласковым тоном, то и эти вкрапления «некультурных» слов не вылетали из уст бабушки грубыми или пошлыми. Всё было окрашено в добротный шутливый тон. Так, чтобы ярче отчитать кого-то за лень, она говорила:

– Ну, знамо дело, всё бы себе жизнь облегчить. Чем срать, жопу драть, лучше сраного набрать.

Если кто-то забавлялся пустяками в то время, когда надо было заняться серьезным делом, она призывала:

– Ну, будя дурака-то валять. Поиграл говном, да и за щеку.

Жизнь заставляла её поторапливаться в делах, успевать всё делать вовремя, при этом она никогда не выказывала внешней торопливости, суетливости, не была задерганной или загнанной обстоятельствами в угол. Просто надо было успевать все главные дела к сроку, не разбрасываться на мелочи, не отвлекаться на пустяки. Дела вроде бы делались неспешно, но промежутков между занятиями не было, и всё получалось споро и ладно.

– Срать да родить – нельзя погодить, – приговаривала она, когда кто-то предлагал ей отвлечься от дел, присесть отдохнуть, сделать перерыв в занятиях или поговорить о чем-то несущественном дольше, чем позволял распорядок дня. Она была в высшей степени разумно организованным существом.

Будучи человеком земным, не склонным предаваться пустым мечтаниям и гаданиям о том, как могли бы сложиться обстоятельства при ином раскладе, она возражала таким «горе-теоретикам»:

– Да уж что и говорить. Чай, кабы не бы, да бы не но, то генеральшами все стали бы давно.

Не любила она и напыщенных, задирающих нос людей, она их не привечала и обзывала просто:

– Ну его, шута горохового. Его ведь и на козе не обсерешь.

В тех случаях, когда кто-то из детей или внуков пропадал надолго или болтался без дела, она спрашивала: «Где тебя носило?» А потом добавляла:

– Небось у Ветрова дым пилил. На собаках шерсть бил. Не иначе ведь?

В целом же должен заметить, вспоминая об этих бабушкиных фразах, что откровенных ругательств в семье никто не употреблял, матерные выражения были напрочь устранены из домашнего лексикона. Их как будто и не существовало.

В середине дня, перед возвращением с работы дедушки и детей из школы, бабушка старалась на полчаса прилечь и отдохнуть. Она называла это просто: «Прилягу на полчаса дурь свалить». Этим весь её отдых за день ограничивался.

Поздно вечером, помывшись и расчесав длинную густую косу (часто ей помогал расчесать её чудесную косу дедушка, присевши на стул), она уходила в центральную комнату дома (в горницу, как её звали) и с полчаса или даже больше молилась перед образами. Электричество в дом еще проведено не было, на столе горела свеча, а перед образами висели две лампады, которые дедушка зажигал, как только наступали сумерки. При их неярком колеблющемся свете бабушка произносила молитвы, крестилась, вставала на колени и кланялась, доставая пола лбом.

Кровать бабушки и дедушки стояла в кухне – главном месте в доме, кухню от горницы отделяла тонкая двустворчатая дверь. Когда бабушка шла перед сном помолиться, она за собой неплотно прикрывала створки, и в маленький оставшийся проём можно было видеть её худенькую фигурку в одной ночной простенькой рубашке, представшую перед образами. Меня часто укладывали спать в чулане в сенях, но иногда я не мог заснуть и тогда шел к бабушке, отворял тяжеленную и плотно закрывавшуюся дверь в кухню, делал три-четыре шага к двери в горницу и мог видеть, как молится бабушка, как она что-то объясняет иконам и о чем-то просит Бога, просит искренне и с полной верой в то, что Бог её мольбы слышит. Эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти и осталась, наверное, одним из самых теплых и добрых воспоминаний из детства.

Не очень часто, может быть, раз в два года, бабушка приезжала к нам в Горький пароходом из Юрьевца на пару дней. В Горьком одно время жили четверо её детей, но останавливалась она всегда у нас. Пароход шел до Нижнего всю ночь, бабушка никогда не позволяла себе тратить деньги на билет даже в третьем классе, где в трюме корабля пассажирам предоставлялось спальное место, она покупала билеты только в четвертый класс, согласно которым можно было занять сидячие места в трюме или на нижней палубе.