Теперь он ошивался на вокзалах и у точек общепита. Питался чем придется и спал по подъездам, таская за собой чемодан вещей и папку с записями. Вскоре его ограбили и осталась только папка. Некоторое время спустя он познакомился с таким же, но уже многоопытным бездомным, тот объяснил ему правила поведения на улице и рассказал, где можно найти еду и возможные места ночлега. Кстати говоря, он на редкость уважал образованных и считал их незащищенными и требующими опеки, ставя их в один ряд с пенсионерами, беременными и больными. Вскоре пропал и он. Теперь философ окончательно обосновался на краю пустыря за рынком. Привычка к одиночеству так и не вернулась. Сначала он искал себе компаньона, все же вдвоем легче, но в конце концов убедил себя, что двух одинаковых людей быть не может, и в качестве альтернативы подобрал старого пса из собачьей стаи, что жила тут же на пустыре, и стал читать выдержки из своего трактата уже ему. Добившись маломальской стабильности, он вновь вплотную продолжил свои изыскания. Кроме того, в свободное от забот время, которое, как ни странно, находилось, он проводил на берегу залива, говоря об этом месте как о по-настоящему необходимом. Именно здесь он и выдумал так называемую Счастливую чайку как визуальный образ достижения нужной степени ясности, что по его же мнению должно было поставить последнюю точку в его поисках и прекратить его физическую жизнь, так как после этого она уже не имела никакого смысла и несла только падение, ведь если ты не следуешь своим путем, ты неизбежно катишься по чужому. К тому же с тем как человек, избравший свое предназначение, при условии веры в таковое, приходит к его логическому окончанию и не имеет сил принять для себя нечто новое и не меньшее по силе выполненного, он обязательно должен расстаться с жизнью, но только в естественном контексте собственной философии, для которой самоубийство не подходит совершенно, просто оттого что это искусственный процесс. «Философ, как и поэт – живет до тех пор, пока действует, а коль уж бросил, то сама Муза прикончит его как опасного свидетеля, не позволив ступить на землю», – говорил он.

Счастливая чайка описывалась им как совершенно белый альбатрос, что является большой редкостью в этих широтах. А по прошествии трех дней после встречи с ней все закончится. Его звали Велесов Всеволод Михайлович.

Все оставшееся время этого дня девушка время от времени отмечала заметно изменившийся ход своих мыслей, зачем-то делясь этим с путейцем. А уже ночью в ожидании сна беспокойно вертелась, часто поднималась и, по полчаса всматриваясь в играющий светом углей из печи угол комнаты, иногда еле слышно повторяла: «Счастливая чайка, Счастливая чайка…»

Шаг в сторону

В утренней заре засвистел электропоезд, солнце царапало морозными лучами по покрытой шифером крыше, шпалы глухо потрескивали. Из-за забора промышленной зоны слышались щелчки и хруст замков да покашливания полусонного сторожа, отпирающего двери.

Путеец, проснувшись, сразу взялся разбирать закупленный накануне реквизит, раскладывая его по пакетам, придерживаясь одному ему известном принципу. Быстро закончив и сложив пакеты под кровать, вскользь оглядел пустую комнату и вышел в прихожую. Только распахнув входную дверь, уставился в спину девушки, неподвижно стоящей у дерева:

– Что, грустно или скучно? – тихо произнес он.

Девушка, не оборачиваясь, негромко пробормотала:

– Нет, не то и не другое, просто вышла подышать…

– Ясно. Как закончишь, зайди, помощь твоя нужна.

Путеец вернулся в дом, сразу высыпал в металлическую чашку гипс, залил его водой и, помешивая получившуюся жидкость, обратился к вошедшей только что девушке, прежде оглядев ее умиротворенное и несколько безразличное лицо. Всмотревшись внимательней, сказал, повернув стул спинкой к столу:

– Надышалась? Задирай штанину. Присаживайся.

Девушка с легким недоумением рассеянно уточнила:

– На какой ноге?

– Да не важно. Давай на левой… – поразмыслив сказал он, распечатал бинт и замочил его в чашке.

– Зачем гипс накладываем? – явно оставаясь погруженной в собственные мысли, пробормотала она.

– Подарок нужно приготовить сегодняшнему гостю. На вот ногу намажь, а то отрывать больно будет, – и протянул ей тюбик с кремом.

– Что, очередной бегун? – уложив ногу на ногу, втирая в кожу крем, тихо произнесла она.

– Да, очередной… – путеец наматывал бинт слой за слоем, иногда подравнивая скомкавшиеся края, время от времени поглядывая в глаза девушки. – Да что произошло? Ты, что такая?

Девушка, вздохнув, сжала губы и немного смущенно ответила:

– Все изменилось.

Путеец замедлил процесс обматывания, чуть прищурив глаза. Она тем временем подсунула обе ладони под ногу и со вздохом сказала:

– Проснулась сегодня, все вроде бы на месте, и деревья за окном, и рельсы, и забор. Но это стало таким емким, большим, словно это не дерево, выросшее само собой, а сложная скульптурная композиция, собранная талантливым автором, а еще прежних мыслей нет совсем. В голове только то, что видят глаза и слышат уши, пусто как-то и непривычно.

– Я бы сказал – прозрачно. А непривычно – это дело привычки, – заметил путеец. Закончив процедуру, вытер руки вафельным полотенцем, бормоча при этом будто мимоходом: – Эти ощущения будут только расти, эти бездумье и пустота иногда будут казаться бездонными. Зато в моменты любого действия быстрота и сосредоточенность вырастут прямо пропорционально друг другу, ты очень скоро к этому не только привыкнешь, но и начнешь получать удовольствие.

– А мне казалось, да и сейчас кажется, что так с ума сходят… – с грустью добавила она.

– Очень скоро ты сама мне скажешь о сумасшествии всего окружающего по сравнению с простым и единственно верным пониманием мира тобой… Не бойся! Психическое здоровье и житейские навыки никуда не денутся.

– Но как же мне к этому относиться, как называть?

– Ну если удобно, называй новым чувством или другим ракурсом зрения. Разницы нет.

По прошествии двух-трех минут путеец наклонился и постучал по загипсованной ноге:

– То, что нужно, еще горячий, – взял ножницы и разрезал гипс, снял и вновь сложил его вместе в исходную форму.