Выдвижение на ведущую роль концепта классичности невольно оттесняло на второй план те качества новой «объективной» словесности, которые знаменовали собою ее подчеркнуто неклассический характер. А между тем невнимание к этим качествам было чревато недостаточно ясным различением постсимволистской и досимволистской ориентаций творчества, сближением, а то и смешением а) устремлений, нацеленных на продолжение/возрождение традиционно-классического мышления, и б) устремлений, преследующих цель нового, беспрецедентного синтеза классических и постклассических завоеваний словесного искусства. Это в известной мере давало повод для недифференцированного сведения в одно русло тех поэтов, которые прошли горнило модернистского обновления, и тех, кто попытался воспротивиться этому обновлению или дистанцироваться от него [164] .

Если внимательно всмотреться в описания «нового классицизма» и «петербургской поэтики», то среди множества верных и очень значимых характеристик мы не обнаружим, однако, некоторых весьма и весьма принципиальных для постсимволистской формации (либо обнаружим их в качестве второстепенных, высказываемых вскользь и между прочим). А именно: за констатируемым почти всеми критиками отказом «новых классиков» от «туманного» мистицизма как-то теряется из виду, если не вовсе исчезает, факт нового и достаточно глубокого интереса писателей второго модернистского поколения к проблеме сверхличного, сакрального и абсолютного. За видимым тяготением к формальной стройности и строгости письма, к лаконичности, дисциплине и конвенциональному самоограничению почти незамеченными оказываются такие свойства, как недосказанность, полисемия, антиномичность, амбивалентность, диалогическая разомкнутость значений. А ведь это как раз те черты, которые, в сущности, делают возможной неклассическую конвергенцию разноустремленных, но взаимодополнительных сознаний. Господствовавшая до недавнего времени традиция противопоставления символизма и акмеизма косвенно способствовала недооценке особого рода символичности (аллюзивности) поэтического письма авторов постсимволистской формации, а главное – приводила к недостаточному осознанию роли того «размыкания смысла» (в направлении другого сознания), которое принесли в литературу символисты и которое было в полной мере унаследовано всеми крупнейшими художниками XX столетия [165] . Ведь именно это, ставшее эпохальным, освобождение художественного слова от тесных уз стабильной нормативно-риторической конвенциональное™, окончательное выведение его из состояния монологического самотождества ознаменовало собою рубеж классического и неклассического периодов в истории литературного сознания (хотя подготавливался этот сдвиг давно, задолго до символизма). Можно по-разному относиться к этой глобальной метаморфозе, изменившей глубинные парадигмальные основания творческой деятельности, но нельзя не признать, что именно эта метаморфоза впервые по-настоящему позволила поставить вопрос об искусстве как о форме «конвергенции» свободных, суверенных субъектов и как о «диалоге согласия» (М. Бахтин), предполагающем «сближение, но не слияние» разных «голосов» и разнонаправленных сознаний [166]

Конец ознакомительного фрагмента.