— Они и делают их плохими! — зло сказал воин, что держал надо мной меч, он и сейчас старался держать меня на глазах. Приглядевшись, я могла с уверенностью сказать, почерневший, как минимум, вчерашний синяк очень подходил к его щетине. — Они! — он обличающее указал на меня, как раз понукавшую мерина, что тащил возок.

— Я чего тебе сделала, служивый? — не удержалась от вопроса. — На ногу наступила?

— Да ты… да как ты смеешь говорить? Как ты смеешь…

— Охолонись, Тиш, — десятник огладил подбородок и посмотрел на нахмурившегося чернокнижника. — Обижены они на ее породу. Обижены и злы. Третьего дня городская стража притвору на рынке поймала, самку, та рыбу воровала, да хотела того, — он провел рукой по горлу. — Да бургомистр не дал, велел в клетку посадить, да ему во дворец доставить.

— И они обиделись за то, что не дали мечами помахать? — спросила я, а воин дернулся.

— Нет, — зло ответил тот, что шел вместе с Рионом, замыкая наш маленький отряд. — Никто не знал, что та тварь уже спарилась с… с этим, — он указал рукой на мешок, куда запихнули голову убитого мужчины, ткань давно пропиталась кровью.

— Они парами живут, как лисы. И никогда не бросают своих.

Я только открыла рот, чтобы сказать, что этому бы людям не мешает поучиться, как седовласый добавил:

— Прошлой ночью самец пробрался на городские стены и отправил к Рэгу шестерых моих людей. Эриш, Тиш, Грес и Орир — все, что осталось от моего десятка, что дежурил ночью на стене.

— И ведь главное непонятно, как в город пробрались? — буркнул до этого молчавший воин с луком в руках. — Ворота заложены, калитка под амулетами, даже лаз контрабандистов перекрыли, а этот все равно прошел, словно призрак.

— От притворы нет затвора, — вздохнул седой. — Они всегда знают все ходы и выходы, носом чуют, если есть хотя бы одна щель, через которую дует ветер… Всю ночь шли по его следам, хорошо он на другую самку отвлекся — притормозил, удалось врасплох застать, а иначе, он бы так просто не дался.

— Зато мы отомстили, — к вящему восторгу Кули, солдат тряхнул окровавленным мешком, Оле тихо забормотала слова молитвы.

— Это очень утешит родных, — прошептала я, но они не услышали.

Шедший первым Вит остановился и указал рукой куда-то в темную ночь. Десятник выдохнул и устало проговорил:

— Полесец. Почитай добрались.

Деревья расступились, и мы увидели далекие огни факелов на стенах крепости.

Я поежилась, в голове почему-то то и дело повторялась фраза чернокнижника: «Признаю ту, что зовется Айкой Озерной членом моей семьи… Признаю ту, что зовется Айкой Озерной членом моей семьи…». В лесах эти слова значили для меня жизнь. А что они будут означать там?

Михей спал в возке, не подозревая о переменах. Мира вертела головой. Кули подпрыгивал на месте от нетерпения, Оле все еще молилась. Риону было все равно.

Багряный лес кончился.

Как говорил забредший однажды в избушку бабки Симы старый солдат, если ты видел один пограничный городок, ты видел их все. Я не видала ни одного, оттого и вертела головой, словно вылетевшая на охоту сова. Оле от меня не отставала, а уж Кули, тот едва не пищал от восторга.

Первое, что бросилось в глаза — это черные и какие-то подкопченные стены, в некоторых местах испеченные бороздами, словно их царапала гигантская мышь. Или дракон.

— Это Тарийские недоумки то и дело пробуют нас на свой железный зуб, — пошутил лучник. — Но пока удается их обламывать.

— Так скоро совсем без зубов останутся, — хохотнул другой.

— А ну, тихо, — скомандовал десятник и, повернувшись к Виту, добавил: — На зверушку свою поводок накиньте, а то неровен час, кто-то из осерчавших на ее породу удумает чего неправильное.

Чернокнижник вздохнул, словно его вынуждали делать что-то тяжелое и, не глядя ни на кого, попросил:

— Айка.

— Что? — я по примеру сонного Михея похлопала глазами: — Господин кудесник ко мне обращается?

— Айка, — на этот раз в голосе послышался укор.

— Нет, точно ко мне, — продолжала юродствовать я, послышался звук вынимаемого из ножен меча. Плохо, очень плохо. К чему выяснять, какая муха укусила Вита, но остановиться я уже не могла, даже если мне снова приставят железо к горлу и вспорют его. Буду вести себя, как бессловесная зверушка, зверушкой и останусь. Два дня он так старательно не смотрел в мою сторону, а теперь по просьбе какого-то вояки…

— Айка, пожалуйста, — устало добавил Вит.

Солдат выругался и пробормотал, что-то вроде того, как неумно обращаться к зверю с вежливыми словами там, где достаточно рогатины. Я фыркнула. Вит развернулся и впервые за несколько дней посмотрел мне в глаза. По-настоящему посмотрел, а не украдкой, не вынужденно, а совсем, как раньше, только… Только то, что было там, заставило меня торопливо достать камешек амулета. Злость, горечь, бесконечная усталость и обреченность смотрели на меня из его темных, как ночь, глаз. Словно он уже проиграл главный бой, и осталось только с достоинством сдаться. Или умереть.