С тех пор как Бенуа обосновался в Обоке, он не покидал пределов своего огорода. Однако у губернатора Джибути имеется объемистая папка с содержательными докладами, которые он вдохновенно сочиняет по утрам, лежа в кровати. Все они начинаются одной и той же фразой: «Я только что вернулся из поездки по такому-то району и т. д.».

И, вдыхая аромат приготовленного слугой горячего шоколада, капитан составляет в точных и ясных выражениях свой каждодневный отчет, не забывая приложить к нему подробные чертежи и карты. Естественно, благодаря подобному знанию местности он удостоился чести отправиться за пленниками на границу Эритреи, на север, за двести километров от Обока, в безводный нищий край, населенный враждебно настроенными кочевниками. Но человеку, совершающему каждое утро сорокакилометровые рейды, это путешествие должно показаться приятной прогулкой.

Однако накануне отъезда у капитана начинается приступ лихорадки, который приковывает его к постели.

Облен хромает, обмотав ногу тряпками. В строю остается один Вуарон. Он с радостью принимает на себя командование отрядом.

Сержант Монсакре готов его сопровождать. Отъезд назначен на три часа ночи. Часть солдат останется с капитаном Бенуа для обеспечения безопасности. Производится тщательный отбор людей, принадлежащих к тому же племени, что беглецы. Их оставляют в Обоке, чтобы тем самым уменьшить вероятность бунта в пути.

Вуарон решил взять с собой только двадцать пять человек, хотя, по его словам, было бы достаточно и половины. Они с Монсакре давние знакомые, вместе воевали и могут положиться друг на друга.

Вечером отправляются в путь верблюды, нагруженные питьевой водой, чтобы удовлетворять нужды отряда.

Во второй половине дня ко мне заходит Вуарон в приподнятом настроении: он рад вырваться за пределы своего мрачного гарнизона, к которому приковал его осторожный капитан. Я даю ему указания относительно местонахождения воды и несколько полезных советов. Уходя, он говорит:

— Благодарю вас за то, что вы привезли Ахмеда Фара, охотника за газелями. Его очень нам не хватало, когда надо было пополнить наши запасы. Это раздражало нас больше всего, ведь мы сочли его дезертиром.

— В самом деле, — отвечаю я, вспоминая молчаливого гвардейца, который сел на судно в Джибути, а я уже забыл о нем, так как он вел себя тише воды, ниже травы. Можно подумать, что он немой. Мои матросы приглашали его разделить с ними трапезу, но он даже не отозвался.

В конце концов они решили, что он ненормальный, и оставили его в покое.

— Да, он — чудак, очень странный человек, но славный парень. Он, должно быть, очень удручен известием о том, что его брат стал дезертиром, и, видимо, этим объясняются его странности. Но попробуйте разберитесь, что на уме у этих чертовых дикарей!

— Примерно то же, что и у нас с вами, — говорю я, — будь мы с вами в таком же положении. Но ваш охотник мне не по душе. Никогда не доверяйте маленьким, уродливым и молчаливым людям.

— О! Это меня не волнует. Впрочем, я оставляю его здесь, несмотря на его просьбу присоединиться к отряду. Он утверждает, что вернулся из Джибути только ради этого.

— В таком случае, голубчик, вы, возможно, ошибаетесь. Если он хочет отправиться за братом, то вовсе не для того, чтобы ему помочь: у него есть на то свои, неведомые нам причины. И очень опасно препятствовать ему в этом желании, ибо если такому дикарю что-нибудь взбредет в голову, он ни перед чем не остановится. Признаюсь вам, судя по его вчерашнему поведению, он не кажется мне здравомыслящим человеком.

— Что ж, если у него на плечах не голова, а молоток, я подброшу ему железа, и это его успокоит… Ладно, я ухожу. До свидания или прощайте… не знаю, как все обернется, но мне наплевать!..

Странное выражение — как бы вызов судьбе — промелькнуло в глазах лейтенанта.

Почему я предостерег его от молчаливого сомалийца? По какому праву я давал ему советы и возбуждал в нем подозрение? Я упрекал себя за то, что пытался придать себе веса в его глазах, выказывая глубокие познания сомалийской души. Какое глупое и мелкое тщеславие! Однако, размышляя об этом, я чувствую, что все не так просто, и за видимой причиной таится нечто менее явное. Очевидно, я действовал под влиянием интуиции, явившейся из глубин подсознания. Можно ли назвать это предчувствием?

Всякий человек находит в собственных воспоминаниях предположения, совпадающие с реальным ходом событий; мы запоминаем лишь правильные догадки и забываем о неверных. И все же, когда Вуарон ушел, мое сердце сдавила тоска. Видимо, мне передалась его тревога. Быть может, два человека могут воздействовать друг на друга своим подсознанием — той неведомой нам частью души, которая никогда не дремлет и часто внушает нам невольные поступки, приводящие нас к спасению или гибели. В тот вечер Вуарон чувствовал приближение опасности, говоря мне: «…или прощайте… не знаю как все обернется…»