Контекст – часть сложного мира, который мы пытаемся постичь. Легко сказать, что нужно знать контекст любых оцениваемых поступков и событий, но труднее сказать, который из контекстов уместнее или важнее. Рассказ, услышанный в одном контексте, создаст совсем иное впечатление, чем тот же рассказ в другом. Выбор того, какие контексты подсветить, а какие задвинуть в тень, – важнейшая часть формирования реальности.

Психолог Пол Розин приобрел в академических кругах скандальную известность своим ярким экспериментом с эмоцией отвращения. Он показывал испытуемым новенькое больничное судно, только что вынутое из фабричной упаковки. Он несколько раз повторял, что судно ни разу не использовалось, с чем испытуемый бодро соглашался. После этого профессор наливал в судно апельсиновый сок и предлагал испытуемому его выпить.

Большинство отказывалось.

Это не природное отвращение, заложенное в генах: наши предки охотно пили бы из такого удобного и чистого сосуда. Но мы настолько привыкли ассоциировать этот предмет с мочой, что не сможем себя заставить сделать из него ни глотка. Испытуемые у Розина чувствовали отвращение от самой идеи, «даже если знали, что судно только что изготовлено, в нем нет мочи, нет никакой грязи» {60} .

Вещь – это не просто вещь: у нее есть контекст, который определяет, как мы ее видим.

И наоборот, если бы кто-то из участников опыта заблудился в пустыне без капли воды и наткнулся на судно, полное апельсинового сока, он, скорее всего, выпил бы все не раздумывая. Другой контекст – другие действия.

Наше отношение ко многим предметам в большей степени зависит от контекста, чем от самих предметов. Представьте, что у вас есть дизайнерские наручные часы. Как вы будете их воспринимать, если на работе еще пять человек купят себе такие же? А если узнаете, что выпустившая их компания печально известна налоговыми махинациями? Или увидите в теленовостях, как в таких часах щеголяет знаменитость, которую вы терпеть не можете? Сам предмет ничуть не изменился, но он скомпрометирован контекстом. Таким же образом антикварная серебряная вилка будет иначе оценена коллекционером, если однажды ею пользовался Гитлер.

На Даунинг-стрит, 10 в Лондоне некогда жил черно-белый кот по кличке Хамфри. В разные времена он делил кров с тремя премьер-министрами, включая консерватора Маргарет Тэтчер и лейбориста Тони Блэра. В одном красноречивом эксперименте британским избирателям показывали фотографии Хамфри и спрашивали, нравится ли им кот. Когда его описывали как «кота Тэтчер», Хамфри получил одобрение в 44 % у сторонников тори и только в 21 % у тех, кто голосует за лейбористов; как «кот Блэра» он набрал 27 % у консервативного электората и 37 % у лейбористского {61} . Кот один и тот же, а контекст разный.

Если описание физических свойств предмета (или кота) – это одна правда, то различные возможные контексты этого предмета суть конкурентные правды, способные вызывать в нас весьма разные реакции. Пожалуй, лучше всего это можно увидеть на примерах из той области, где предметы оцениваются в основном по контексту, – торговли произведениями искусства.

В первые годы после Второй мировой в Европе царил хаос. Города лежали в руинах, миллионы людей война согнала с мест, границы сдвинулись, Советский Союз захватил власть над большей частью восточноевропейских стран.

В феврале 1947 г. в один из копенгагенских отелей приехал человек, назвавшийся венгерским аристократом, лишенным всех своих владений. Судьба его была трагична: семью истребили нацисты, а обширные поместья и имущество конфисковали русские. Гомосексуалист и еврей, сам он б'oльшую часть войны провел в немецком концлагере. В гестапо его пытали и сломали ногу, а выбраться из советской зоны оккупации ему удалось, только подкупив пограничников алмазами, которые были зашиты у него в пальто. Все, что осталось у него в этом мире, – несколько рисунков Пикассо, последние крохи некогда великого достояния благородного семейства.

От отчаяния он решил их продать.

Рисунками сразу заинтересовался местный торговец искусством. Они по всем признакам относились к классическому периоду Пикассо и должны были стоить огромных денег. История изысканного, но несчастного беглеца казалась убедительной: спасая ценные произведения искусства от бомбежек и фашистских мародеров, владельцы поспешно паковали их и увозили с собой в разные концы континента.

И когда эти работы стали выходить из-под обломков, ловкие дельцы увидели возможность поживиться. Хороший шанс не стоит упускать.

Торговец нанял эксперта проверить подлинность рисунков, и тот быстро подтвердил, что все в порядке. К концу дня одна стокгольмская галерея уже соглашалась купить рисунки за $6000. Благородному беженцу выписали чек. На имя, которое он назвал: Элмир де Хори.

К несчастью для шведской галереи и для немалого числа других арт-дилеров в последующие десятилетия, человек, называвший себя де Хори, был виртуозным фальсификатором. Рисунки не принадлежали Пикассо: де Хори сам их произвел за несколько часов. Он был еще новичком в этой игре: своего первого «Пикассо» несколькими месяцами ранее он продал скорее по случайности. Приятель принял один из рисунков де Хори за работу великого испанца и захотел ее купить. Во всяком случае, так об этом рассказывают. Но надо помнить, что все, относящееся к де Хори и его биографу Клиффорду Ирвингу – также известному фальсификатору, знаменитому прежде всего фальшивой автобиографией эксцентричного миллиардера Говарда Хьюза, подлежит сомнению.