– Нет, вы гляньте казаки, какие борзые молокососы в Ольгинской станице рождаются!
– Семён Савин картинно повёл рукой, показывая на Романа.
– Пожалуй, следует выкинуть их отсюда.

В этой фразе прозвучала старинная вражда, точнее какое-то противостояние между основателями станицы Черняева и позже поселившимися здесь казаками, которые из-за наводнений перебрались из Ольгинской станицы, Вагановского выселка и других мест.

Я ничего не успел ни сказать, ни сделать. Семён потянулся, чтобы взять за шиворот Романа и тут же получил от того хорошо поставленную двойку: левой рукой в печень, а правой в челюсть. Без звука молодой Савин бесформенным кулем осел на пол, свернувшись в позу эмбриона.

В комнате наступила звенящая тишина, а потом все остальные молодые казаки, как назло все из 'потомков основателей станицы' и большие друзья Семёна Савина, что-то крича, набросились на нас с Ромкой. Я только успел крикнуть Ромке: 'На смерть не бей!' И всё закружилось в хороводе рук, ног, тел. Через пару минут, когда в комнату ввалился, услышавший сильный шум, хозяин дома казак Алексей Подшивалов, всё было кончено.

Я стоял посреди комнаты, рассматривая через дыру в рубахе небольшой порез на предплечье. Ромка стоял рядом и, тихо шипя сквозь зубы, проверял целостность своего левого уха, который распухал прямо на глазах, становясь похожим на пельмень. У наших ног лежали все семь казаков-малолеток. Четверо из них находились в глубоком нокауте, двое трясли головами и, разбрызгивая кровь, из разбитых носов пытались на дрожащих ногах встать на ноги. Последний седьмой - Афонька Гусевский по кличке 'Бурундук', сидел около лавки, подвывая, и баюкал левой рукой, выбитую мною в плече, свою правую руку. Это он в пылу схватки, попытался достать меня выхваченным кинжалом. Ему, уже двадцатилетнему казаку, который по весне должен был пойти на первый срок службы, видимо стало очень обидным получить от меня по сусалам.

– Что здесь произошло?
– оторопело оглядывая комнату, спросил Алексей Подшивалов.

– Поспорили немного, дядька Алексей, - зажимая рану на плече, ответил я.

Тут разом загомонили девки, но весь этот гул перекрыл писклявый дискант младшего семилетнего сына Подшивалова, который откинув занавеску на печке, заверещал:

– Батька! Батька! Семён Савин захотел Ромку и Тимофея выгнать. А Ромка ему как даст. А потом на них остальные накинулись. А Ромка как даст, а Тимофей как даст, даст, даст. Они брык и лежат. А потом дядя Афанасий захотел Тимофея зарезать. А тот ему как даст, а потом руку сломал. Вот!

– Не хрена себе, погуляли-посидели детишки. Песенки, млять, попели!
– Подшивалов подошёл ко мне.
– Что с рукой?

– Небольшой порез. Сейчас кровь запечётся. Нормально всё будет.

Ко мне подошла Анфиса, держа в руке кусок чистого полотна. И где только найти успела. Я перетянул рану на плече и подошёл к Подшивалову, который склонился над Гусевским.

– Кажется, рука у Афони сломана, - Подшивалов выпрямился, - надо Марфу или Сычёва звать. И остальных осмотреть надо. Девки, бегом за Сычёвым и Марфой!

– Да нет, дядька Иван, я ему руку из сустава выбил. Вы его за левое плечо и шею придержите, а я ему руку назад вставлю.

После этих слов, не смотря на протесты Афанасия, я, опустившись на колени, ощупал тому плечо и, заставив Подшивалова его крепче держать, резким рывком с поворотом вставил Гусевскому плечо на место.

– Лучше бы предплечье к телу на пару дней привязать. Через неделю всё в порядке будет, - я поднялся с колен.
– Только запомни Афанасий, если ещё раз на меня с кинжалом кинешься, я тебе или руку сломаю, или твоим же кинжалом тебя же вскрою.

Что-то в моём голосе и взгляде заставило Бурундука судорожно сглотнуть и молча опустить голову на грудь, спрятав глаза. Подшивалов крякнул и, положив мне руку на плечо, подтолкнул в сторону: 'Пошли, дохтур, остальных смотреть. Порезвились вы с названным брательником. Ой, порезвились. Что старики скажут?'

Осмотр остальных много времени не занял. Двух казаков, которые всё ещё находились в состоянии 'грогги', посадили на лавку и вставили им скрученные тряпки в ноздри, чтобы остановить кровотечение из носа. А по остальным четверым оставалось только ждать, когда они очнуться. Особенно хреново, на мой взгляд, дела обстояли у Семёна. От Ромки он получил двойной нокаут. Хороший удар в печень валит от боли с ног и более могучих противников. А тут ещё и классика бокса - апперкот снизу в челюсть. Состоянию младшего Савина я сейчас точно не завидовал. Лишь бы челюсть не была сломана. Сориться с Иваном Митрофановичем не хотелось. Он мне такого жеребёнка подарил - красавца моего Беркута - всего чёрного как антрацит, а мы его сына отоварили по полной программе. Хотя, сынок ещё тот. На мой взгляд, мало внимания уделял Иван Митрофанович своему старшему сыну. Проморгал его где-то. Большой скотиной, чувствую, Семён вырастет.

Минут через десять в комнате появился вызванный девками Сычёв со своим неизменным саквояжем. Мы с Романом, чтобы не мешать и не раздражать приходящих в себя казаков, оделись и вышли на улицу.

– Тимофей, а батька сильно ругаться будет?
– нервно поеживаясь, завёл разговор Роман.

– А я знаю! Он твой отец, а не мой. Но по мне, правильно ты Савину 'двоечку' провёл, и дальше действовал молодцом. Так что, не журись, Ромка. Живы будем, не помрём.

– Тимофей, а у тебя плечо сильно порезано? Я же видел, Бурундук тебе в шею на смерть бил.

– Это кто здесь помирать собрался? И кому это в шею на смерть били?
– из темноты улицы на свет из окон дома Подшиваловых вышла закутанная сверху в шаль небольшая женская фигура, одетая в светлый овчинный полушубок.

– Здравствуйте, тётя Марфа, - Ромка, втянув голову в плечи, быстро затараторил.
– Мы с казаками-малолетками подрались. Афоня Гусевский во время драки хотел Тимофея кинжалом в шею ударить. Вот плечо ему порезал.

Я же забыв поздороваться, смотрел на знахарку и любовался её лицом, которое очень красиво выделялось на фоне заиндевевшей шали.