– А почему не головы? – спросил уже сильно пьяный Ручкин.

– Так не было у них голов, Петя, не было.

– Как так? – удивился Пётр Алексеевич. Затем выпил ещё одну рюмку, громко икнул, положил голову на стол и уснул, тихо посапывая.

– Устал, поди, с дороги, интеллигенция, – произнёс Захар Аркадьевич, допил свой стакан и тихо вышел.

Пётр Алексеевич открыл левый глаз. Голова отозвалась пронзительной болью. Стараясь не шевелиться, он начал разглядывать потолок, чтобы хоть чем-то отвлечь себя от боли. Потолок был самый обычный, бревенчатый, местами с паутиной, посередине висела лампочка. Собравшись с силами, Ручкин открыл правый глаз. Это движение уже было не настолько болезненно. Полежав для верности ещё минут десять, он начал оглядываться. Лежал он на кровати, в одежде и обуви, накрытый одеялом. Очень хотелось пить. Язык, казалось, присох к нёбу. В голову Петра Алексеевича пришла мысль, но пришла она не просто так, а с болью. Мысль была проста – где бы найти воды. Пить хотелось безумно, и с каждой секундой всё больше и больше. Эта мысль заняла всю голову, усилив боль. Пытку прервал или усилил, тут как посмотреть, раздавшийся за окном звук сирены. Ручкин тихо вскрикнул от боли и накрыл голову подушкой.

– Угадай кто? – раздался жизнерадостный голос Семенова. – Проснулись? А я вам водички принёс, холодной, колодезной.

Первая мысль журналиста была проста – убить! Убить этого кричащего жизнерадостного человека, но при виде протянутой бутылки в его руке вернулась прежняя мысль – пить. Он резво протянул руку, выхватил бутылку и начал поглощать жидкость, фыркая и обливаясь.

– Спасибо, Захар Аркадьевич, – произнёс журналист, опустошив бутылку. Самочувствие его стало заметно лучше, но голова по-прежнему болела, и мысли его были не ясны. – А что это меня вчера так вырубило?

– Так самогон-то у нас крепкий, его наш учитель гонит, Самуил Степанович, да и к тому же аномалия скорее всего подействовала.

– О каких аномалиях вы всё время говорите, Захар Аркадьевич?

– О, да у нас их много, всех и не перечислишь, а вот вид у вас, Пётр Алексеевич, неважный, как бы вы ненароком не крякнули. А я, между прочим, за вас в ответе. Давайте в поликлинику сходим, я вас нашему доктору покажу, Ивану Филипповичу. Он специалист у нас знатный, его даже в Москву звали работать, но не пустили. Нас вообще никого отсюда не выпускают.

– А пойдёмте, – сказал Ручкин, которого, кажется, опять накрывало. – Только давайте пешком, а то я сейчас в таком состоянии поездку на вашем лимузине не переживу.

– Как скажете, Пётр Алексеевич, тем более что тут и идти недалеко, минут десять.

– А что же вы тогда все время на транспорте разъезжаете?

– Мне пешком много ходить нельзя, я же глава, мне по статусу не положено. А то люди посмотрят, что я пешком хожу, и уважать перестанут. Большому кораблю – большое плавание.

Ручкин медленно встал с кровати, накинул пальто, и они вместе с мэром не спеша вышли на улицу. Погода стояла прекрасная, ненавязчиво светило солнышко. Температура для прогулок была комфортная, тёплая поздняя осень радовала глаз. Единственное, что входило в диссонанс с текущим пейзажем, – земля, кругом красная земля.

– Захар Аркадьевич, может, расскажете про красную землю, так сказать, из первых уст? А то в новостях про это известно мало, вот и хотелось бы услышать от вас, от очевидца событий.

– Ну а почему бы и нет, – улыбнулся Захаров. – Дело было как раз пять лет назад. Просыпаюсь как-то поутру, гляжу в окно, а земля красная. Ну, решил, всё, отравил меня Самуил Степанович своими экспериментальными настойками. Выхожу во двор, народ бегает, кричит, собаки лают. Ну, думаю, всё, война. Побежал к себе в администрацию, а там помощник мой, Иван Серафимович, плачет, крестится. Я к себе в кабинет, за телефон, а связи-то нет, включаю радио – а там тишина. Через пару часов понаехали военные, полиция, МЧС, скорая, вертолеты. Год они у нас все тут ошивались, все эти ученые-мочёные. С одной стороны, вроде село как село – Красный Богатырь, а с другой стороны, земля красная. Связи тут нет. А потом, как аномалии начались, и вовсе решили всё наше село стеной обнести, от греха подальше, и никого посторонних не впускать, ну и нас никого не выпускать. Год назад тут ещё какие-то учёные землю копали да и ничего не накопали, только Зинка-продавщица забеременела. Так вот, почитай, из людей с большой земли ты первый за последний год, а из журналистов так вообще единственный. Ты только смотри, Алексеич, с Зинкой не связывайся, она сифилисом болела, её Иван Филиппович долго лечил.

– Так что за аномалии-то?

– Так разные, всех и не перечислишь, а вот, кстати, мы и пришли.

Взору Петра Алексеевича предстало одноэтажное здание, с аккуратно выкрашенными в белый цвет стенами. Три окошка, занавешенные шторкой, были чистыми и ухоженными. Над дверью красовалась надпись: «Краснобогатырская поликлиника».

Захар Аркадьевич и Пётр Алексеевич зашли внутрь. Они оказались в небольшом коридоре. Справа было окошко с надписью «Регистратура», в котором сидела скучающая женщина в белом халате и громко жевала яблоко. Слева была дверь с надписью «Туалет» и стояла лавочка. Прямо же находились три двери: на центральной висела табличка «Коновалов Иван Филиппович – врач», справа от неё была дверь с надписью «Процедурная», а левая дверь была без надписи. Людей в коридоре не было. Из-за двери врача доносились голоса.

– Что же это такое, Иван Филиппович, творится? – слышался старческий голос. – На приём к вам не попасть. А я ветеран труда, я очень старый и больной человек. У меня гипертония, гипотония, сахарный диабет и несахарный. А лекарства, лекарства-то – жуть какие дорогие.

– Дорогая Анна Серафимовна, – отвечал ей голос, по-видимому Ивана Филипповича. – Во-первых, приём я веду исключительно по предварительной записи. Во-вторых, государство вам дало бесплатные бахилы, возможность записи на приём через интернет. В-третьих, государство, между прочим, болеть вас не просило.