– Черви не могут соединиться в одно целое: на то они и черви, – с злобным смехом отвечал Барукко. – Они расползутся. Их тянет в свои норы, к своей земле, к своим потёмкам. Они не любят солнца потому, что не знают его. На то они и черви…

Барукко, как и Франческо, от всего сердца ненавидел Сильвио Фалетти, как ненавидел весь мир, обрёкший его, сильного человека с сильным умом и глубоким знанием жизни, на жалкую роль скомороха, как ненавидел условия жизни, изуродовавшие его в детстве для прихоти сытого богача, научившие его острый, как бритва, язык лгать, притворяться, болтать изысканный вздор на потеху богача.

Шута постоянно мучила одна упорная странная мысль: что, если он ошибкой надел этот дурацкий колпак? Что, если он призван в мир для того, чтобы стать во главе несчастного народа, пресмыкающегося во тьме, не знающего солнца? Какая насмешка судьбы! Вместо горячих речей, поднимающих покорно согнутые спины робких и усталых, он должен звенеть бубенчиками дурацкого колпака и глупо хохотать!

Барукко смотрел упорным, пылающим взглядом на мраморные виллы, возвышавшиеся то тут, то там на фоне тёмных кипарисов, сжимал маленькие кулачки и злобно шептал:

– Вон они… все… тираны и владыки Флоренции! Вон они – Медичи, Пацци, Строцци и Фалетти! Бедняки задыхаются в их кулаках! Что, если черви выползут из своих потёмок, прозреют и, наконец, увидят солнце и захотят жить на поверхности земли… Плохо тогда придётся тиранам!

Барукко потрясал кулаками и грозил кому-то, и всё его дряблое тело колыхалось от злобного, хриплого хохота…

Вороной конь примчал наконец Лоренцо Альберти к холмистым лугам владений Фалетти, прилегающим к высоким стенам виллы. Эта вилла выросла недавно, по капризу хозяина. Сильвио Фалетти велел разрушить до основания старые стены замка своих предков, которые наводили на него тоску печальным видом. Говорили также, будто он уничтожил портрет матери, считавшейся во Флоренции святою. Его смущали глаза этой женщины, с кротким упрёком смотревшие с полотна. Теперь развалины замка были едва заметны, заросшие зелёной стеною плюща.

Когда Лоренцо Альберти подъезжал к вилле, на её дворе уже столпилось множество лошадей и слуг в богатых ливреях. Соскочив с коня и бросив повод подскочившему доезжачему, Лоренцо невольно залюбовался великолепным палаццо [6] Фалетти. Он любовался им уже в сотый раз. Это было чудо искусства; это было воплощение величайшей гордости и самонадеянности человека. Стройные колонны непорочной белизны смелым полукругом высились на огромном дворе с тремя воротами. Он был вымощен плитами бледно-розового мрамора; посреди него виднелся затейливый мозаичный герб Фалетти. Взошедшая луна дрожащим светом скользила по белому мрамору, и брызги фонтана, бившего посреди двора из пасти извивающегося дельфина, блестели алмазной пылью, а белые мраморные боги в нишах дворца, казалось, оживали, и таинственная улыбка пробегала по их бесстрастным губам… У дверей стояли слуги с трёхсвечными шандалами; из окон лились звуки музыки и потоки света.

– А вот и Лоренцо! – встретил художника оклик хозяина, – без тебя радость не в радость и веселье не в веселье! Садись скорее! Слуги, вина, фалернского, кипрского, какого только пожелает мессэре Лоренцо Альберти!

Сильвио Фалетти протягивал Лоренцо обе руки, красивый, улыбающийся, полный сознания своей силы и молодости. Он любил Лоренцо. Ему нравился этот юноша, весёлый, талантливый, с искренним, добрым сердцем.

– Милый взрослый ребёнок, – говорил он про художника.

Лоренцо боготворил Фалетти. Это было наивное обожание художника, преклоняющегося перед прекрасным. Он и теперь, как очарованный, смотрел на высокую, статную фигуру Сильвио, затянутую в атлас цвета слоновой кости с великолепной бриллиантовой пряжкой на поясе, на его сильную голову, гордо закинутую назад, с насмешливо прищуренными голубыми глазами.

На роскошно убранном столе блестели серебряные и золотые вазы художественной работы; в хрустальных чашах искрилось вино; пол был усыпан шафраном, и запах его, терпкий и приторный, кружил голову. Стол был увит гирляндами; на головах гостей виднелись венки из роз. Лоренцо получил из рук хорошенькой служанки душистый венок.

Пир был в полном разгаре. Вино лилось рекою; многие из гостей уже дремали, облокотившись на стол; их укачали винные пары. Повар Фалетти на этот раз превзошёл самого себя, подав на золотых блюдах кушанья, изображавшие дворцы, башни, церкви, целые пейзажи из дичи, рыбы, сосисок, фруктов и миндаля.

Слегка пошатываясь, с разгоревшимся лицом и разметавшимися чёрными кудрями, Лоренцо декламировал латинские стихи, и звук голоса его, мягкий и красивый, баюкал как музыка. Фалетти слушал, улыбаясь, разнеженный и довольный, и смотрел на пляску двенадцати мавританских красавиц, плавные и ленивые движения которых шли вразрез с быстрой музыкой тамбуринов и виол [7] .

Лоренцо кончил декламацию, награждённый рукоплесканиями. Опускаясь на мягкую подушку кресла, он заметил, как Франческо шепчет что-то Сильвио Фалетти, указывая глазами на Барукко. По лицу Фалетти скользнула тонкая улыбка.

Шут сидел у ног хозяина и с дурацким видом играл побрякушками, приделанными к длинной палке, с уморительным искусством подражая манерам и голосам гостей. Потом он стал передразнивать пляску мавританок. У этого урода были необыкновенно гибкие члены и необыкновенная способность к подражанию. Он говорил на всех наречиях Италии и подражал всевозможным голосам как людей, так и животных.