– Радуйся, Хирон!!!

Падальщик в отдалении опасливо примолк – голос лекаря был неуместно мощным и радостным. Асклепий смахнул с мокрого лица капли, рванул диплакс с головы – несколько минут можно потерпеть запах смерти, главное – лучше видеть, как на лицо наставника вернется жизнь.

– Это не лекарство, это – чудо! – ладони звучно хлопнули одна о другую. – Чудо, не хуже, чем олимпийское! Я только не сразу вспомнил, учитель… а потом сразу к тебе. И не беспокойся – раз уж оно смертных воскрешает, то тебя тем более… тем более… мы еще с тобой кентаврского вина выпьем, так выпьем!

Хлопнул себя по лбу и зашагал к колеснице, за драгоценной амфорой. Пегий кентавр остался стоять у дуба, тяжело дыша, елозя ладонью по мокрой, шишковатой лысине.

– Смертных воскрешает? – прошептал он. – Ты что – пробовал?! Родичи мне слухи приносили, только я не верил…

– Зря! Зря не верил! Я уже месяц почти… со всей округи идут! Не считал! Женщины, дети… Любая болезнь, любые раны! И тебе поможет, я же понял, только с опозданием понял…

Когда Асклепий обернулся, его лицо раскраснелось предвкушением, голубые глаза глядели с решительностью и восторгом. Полненький лекарь глядел на своего учителя Аполлоном, только без золотых кудрей.

Сделал два шага, бережно прижимая к груди сосуд с кровью Горгоны, потом рассмотрел, что лицо Хирона уже не желтое – серое.

Губы стиснуты, удерживают рвущиеся с них слова.

Взгляд упирается в сосну с порыжевшей, осыпающейся кроной, под которой расселась диковинная птица: огромная, тела не видно из-под черных, влажно поблескивающих крыльев.

Белые кони подавились испуганным ржанием, вдавились в заросли, протаскивая за собой колесницу. Асклепий растерянно оглянулся на лошадей, потом – опять на сосну и существо под ней – ничего себе, птички на Пелионе!

– Что ты тут делаешь?
– проскрипел кентавр.

Крылья зашевелились. Мелькнуло серое одеяние, бледное лицо с непреклонным острием взгляда.

Длинные белые пальцы небрежно огладили лезвие черного меча, возлегшее на ладонь.

– Сегодня я не к тебе, сын Крона.

Хирон сделал невольное движение – будто искал за спиной колчан. Колчан не желал находиться, и лука не было, и глаза кентавра обежали окрестности с мутной тоской. Ни мечей, ни кинжалов, и дубины не из чего выломать.

– А? – удивлённо спросил Асклепий. Он так и прижимал к себе сосуд, как толстого, капризного младенца, который норовит бухнуться на землю. Сияние с лица лекаря тоже не исчезло полностью: мина предвкушения впечатывалась в каждую черточку целую ночь. И в глазах так и жили отзвуки радости: я вот… сейчас! потому что я – сын Аполлона! Герой, аргонавт, лекарь, победитель смерти…

– Вор у смерти, – тихо поправил Танат Жестокосердный, который всегда хорошо умел читать по глазам.

Сосуд упал сам. Выскользнул из рук, полетел в траву и раскололся – будто из яичной скорлупы, а не из крепкой, обожженной глины. Животворящая кровь Медузы Горгоны пропитала умирающую землю, поднялась из нее изумрудной порослью с весенними цветами. Божественный ковер для легких сандалий с кожаной подошвой, тихо ступивших на травяной ковер. Из воздуха.

Вокруг лодыжек колыхался подол белого, не вышитого ничем хитона, и синий гиматий перекликался цветом с синей полосой ткани на глазах.

Фемида Правосудная пришла без меча. Весы тоже где-то оставила. Явилась, как в гости, только старательно отворачивалась от бога Смерти.

Пальцы олицетворения справедливости тихо вздрагивали, пока она стояла и слушала, как немеет вокруг мир.

Сначала захлебнулся падальщик, испуганно всплеснули лапами сосны, онемели травы, притаился в верхушках деревьев ветер…

Меч справедливости иногда бывает страшнее меча смерти.

– Живым – жить. Мертвым – умирать. Ты нарушил закон, установленный Громовержцем Зевсом. Ты оскорбил Великих Мойр, воскрешая тех, чьи нити были перерезаны. Ты…

Асклепию почудилось, что проклятый невидимка – этот, который постоянно за плечами в последние дни – отвратно ухмыляется. Точно, ухмыляется, а слова звенят, гудят и падают, и каждое – рана, которую не залечить кровью Горгоны. И каждое слово – колючкой под кожу, потому что сейчас, вот сейчас это самое, слово в слово, повторяют все прорицатели, пифии, прозорливцы-жрецы, какие только есть в Дельфах, нет, не в Дельфах, в Элладе, в мире…

– …отнял жертвы у Владык подземного мира и работу – у их вестника, – Фемида сдержалась, не скривила губ. Зато вестник – скривил. Асклепию вдруг стало смешно, а потом удивительно пусто, когда он больше увидел, чем услышал последнее: «Гнев Громовержца падет на тебя», – и увидел белую, холёную руку, поднимающуюся в небеса.

Небеса ответили гибкой, блестящей змеёй. Змея-молния разодрала телом утреннюю хмарь, кинулась вниз, в броске разевая пасть, дохнула холодным огнем – и кожа Аполлонова сына обуглилась, остатки волос вспыхнули в миг, мокрый гиматий затрещал и страшно завонял паленой шерстью. Бывший герой, бывший смертный и бывший лекарь закричал только раз, коротко, зато громко, крик окончательно запугал белых коней, и они с храпом подались в чащу, ломая колеса колесницы.