Фемида ничего больше не прибавила. Торопливо шагнула сквозь воздух на Олимп. Опустив голову, будто не хотела вдыхать запах горящего мяса.

Или будто могла увидеть, как над телом бывшего лекаря вырастает серая фигура с черными крыльями. Как скорпионьим жалом повисает над головой Асклепия черный клинок – кладущий пределы любым свершениям и любой справедливости.

Фемида ушла – Хирону было уходить некуда. Кентавр так и смотрел – на то, что осталось от сосуда с чудесной кровью. На благоуханную траву, которая расползается по скалам, потягиваясь от избытка жизни. На обгорелое тело своего любимого ученика – аргонавта, хорошего мужа и прекрасного лекаря…

И на черный клинок – олицетворение непреложной истины: смертные умирают. Бессмертные остаются. Губы Таната сложились почти в усмешку (кровожадную, конечно), когда лезвие с мучительной неспешностью двинулось вниз. Что ты там говорил в нашу последнюю встречу, учитель героев? – говорила эта усмешка. – Сколько бы ты ни наплодил героев, всегда закончится одним. Даже если они мнят себя победителями смерти.

Смертных убивают. Бессмертных – никогда. Поэтому можешь облизнуться на надежду своего исцеления, а потом помахать рукой вслед тени своего любимого ученика, который…

– Остановись, Жестокосердный! Я отдам за него свою жизнь!

И ничего не стало.

Только висело холодное лезвие в руках своего хозяина. Раздумывало. Жать или не жать горелые волосы?

Только сеяла морось, смывая с травы чьи-то невидимые следы. И звучал отдаленный, довольный голос: «Радуйся, маленький Кронид. Кажется, ты только что убил бессмертного».

* * *

Тени простирали руки. Почтительно расступались, освобождая дорогу.

В глазах у теней вместе с восхищением жило недоумение: как?!

С уважением плеснули воды Стикса. Харон потупил вечно колючий, презрительный взгляд – наклонил голову, мощным взмахом весел послал лодку в полет по ледяным волнам, чтобы скорее доставить на другой берег новую тень.

Белая Скала – и та не выстояла перед лицом великого подвига: искривилась в подобии поклона.

Пригнулись гранаты. Распластались асфодели. Неизменные ивы над Коцитом всплеснули ветвями – и приникли ими к берегу…

Что уж тут о подземных говорить. Собрались со всех концов мира – выразить непритворное восхищение. Простереться на земле, принести дары, рассыпаться в славословиях.

Краешком взгляда поглядеть на олицетворение бескрайнего мужества: бессмертного, отдавшего сущность за своего ученика.

Хирону расстилались под ноги. Пожирали его опасливыми взглядами, будто нового царя. Робко бросали на дорогу цветы. Увенчали венком из лавровых листьев, тайком уворованных в саду Персефоны.

Деметре в ее недавний визит не досталось четверти таких почестей.

Отражение ликования в Среднем Мире, где смертные чествовали нового заступника – земного бога врачевания. Бессмертного сына Аполлона Асклепия.

Песни, взгляды, полные почтительного восторга, трепетные касания, боязливые, торопливые поклоны теней…

Мир старался, разыгрывая представление – щедрую встречу того бессмертного, кого я вынудил умереть.

Доигрывая игру за меня.

Я не смотрел на пышную встречу, не слушал славословий. В груди поселилась пустота, обвитая плющом предчувствия. Встретил новоприбывшего во дворце. Бросил несколько слов о чести принимать такого гостя, о том, что учителю героев предоставят выбор – где длить посмертное существование: в Элизиуме или в бывшем Эребе. Сказал о пире.

Не стал ловить странное выражение, с которым вглядывался в мое лицо кентавр.

На пиру поднял первый кубок. Оставил свиту отдуваться за меня.

Потом вышел в сад – не в сад камней, не в цветник, разведенный Персефоной, а остатки своего собственного сада.

Плакучие ивы, гнущиеся от плодов гранаты да облетающие тополя. На фоне серебристой листвы – желтоватые венчики асфоделей.

Скульптуры белеют среди темных стволов – из мрамора. Это уже недавнее добавление, Гермес расстарался. Все рассказывал мне о Персее, потом вдруг умолк и брякнул:

– А произведения Горгоны – тебе бы в сад, Владыка! Очень, знаешь ли, по настроению подходят.

И точно, подходят. Они само совершенство, эти мраморные статуи, именно потому, что в них нет ни малейшей фантазии скульптора. Потому что у воина в шлеме с высоким гребнем – руки иссечены старыми шрамами, а у той девушки-рабыни растрепались волосы и порван подол…

Извивается ручеек у ног девушки. Небольшое озерцо со всех сторон окружено зарослями ивняка. Черная, грубо вытесанная скамья кажется просто валуном удачной формы. Я предпочитаю сидеть на берегу озера, но сегодня – Владыка – опускаюсь на скамью.