Сарелли, Ангарский и Никонов одобрительно хмыкнули. Деды напряглись. Кульминация сегодняшней ночи обозначилась.

– Сучё-онок.– Шломин как-то неуклюже размахнулся, но достал по лицу Влада. Тот слегка покачнулся. Шацкий помедлил, видимо, оценивая шансы, а может прикидывая: чем ему, младшему сержанту, может грозить разборка с рядовыми, хотя и дембелями. Его рассуждения были недолгими. Второй удар Шломина внёс коррективы в эти размышления. Ответ был мгновенным и разящим. Шломин осел у двери с каким-то удивлённо-блаженным взглядом в потолок, словно он там увидел хоровод ангелов, кружащихся под хрустальный звон, звучащий в его барабанных перепонках. Четверо старослужащих вскочили, как по тревоге, со словами: «Вы чё, бля?..» Через несколько мгновений они, уже лёжа на потрескавшемся от времени кафеле, выполняли команду «отбой». Рядом дымились их бычки. Это Вовка Никонов смачно и с большим удовольствием вложился в несколько своих ударов. Ангарский и Сарелли стояли, сжав кулаки. В курилку вбежали ещё двое цирковых из соседней роты, Шурка Васенков и Сабит Бигеев, их кровати стояли в десяти метрах, в соседнем отсеке. Им тоже оставалось служить, как в мае петь соловью.

– Вы чего переполошились? – Сашка Сарелли нервно выдохнул.

– Чего, чего! Наших бьют!..– те оглядели поле сражения, став наизготовку.

– Ну, это скорее наоборот – «ваших»! – Витька Ангарский кивнул на притихших дембелей. Один из них, сипя злобой и страхом, жизнеутверждающе пообещал:

– Ну, салаги, ждите! Поднимем всех дембелей батальона – затопчем!

– А мы уже здесь! – Сабит, прищуря монголовидные глаза, угрожающе набычился. На гражданке в группе акробатов он хоть и не был нижним, держащим на себе колонны, но его, сына ковыльных степей, силёнкой и отвагой бог не обидел. А потом – цирковое братство!..

– Рыпнитесь, поднимем всех цирковых из соседних полков, на стволы натянем! Так и будете до дембеля на броне кататься, как пупсы на машинах молодожёнов! А наших в дивизии, вы знаете,– на программу хватит!..

С тем и разошлись в ночи. Тихо так, тенями…

Через месяц, однажды, когда прапорщику Терешко не спалось – его Танька дежурила, да и вообще она в последнее время как-то редко стала допускать его к телу,– прапорщик решил отыграться, полютовать. Для начала он с десяток раз погонял свою роту на «отбой-подъём». Дембеля сидели на кроватях и самодовольно, с улыбками Джоконды, подавали реплики, видимо вспоминая свою прошлую «боевую молодость»…

Терешко спичкой о коробок чиркнет, пока та горит – надо успеть раздеться и лечь в кровать. Другой спичкой чирк! Надо по-сумасшедшему вскочить, одеться и построиться…

У «Курского соловья» под ногами горка обугленных солдатских проклятий, а на физиономии – кровожадная улыбка…

Может, так бы эта ночь и закончилась – все нормативы, уставшие за день танкисты перевыполнили, и теперь полумёртвыми затихли под суконными одеялами. Но Терешко, как того Остапа, несло! Решил он докопаться «по-взрослому» до невзлюбившихся ему с первых дней «циркачей». Так, на всякий случай, чтоб «служба мёдом не казалась». А то всем на строевую или на обслуживание машин, а этим, видите ли, в ГДО – Гарнизонный Дом офицеров. Шарашиться там без дела, балду бить! «Знаем, как вы там репетируете! Если б не приказ комдива!..»

Как водится, прицепился за какую-то мелочь к нашим парням, те огрызнулись, а тому только того и надо – объявил всем разом наряд вне очереди! Объект наказания самый что ни на есть знаменитый, самый «почётный» – сортир! Не просто его драить-чистить, а зубными щётками!.. «Вперёд! Время пошло! Отобьетесь за пять минут до подъёма! Я вас научу родину любить!..»

…Туалет наши надраили… Головой прапорщика. Взяли того, перевернули и, как шомполом, почистили солдатское очко…

Больше Терешко не лютовал. Как-то враз изменился. Придёт, проведёт поверку и шмыг к себе в общагу. Потерял прапорщик вкус к службе, скис…

Потянулись для наших дни, похожие один на другой, как бесчисленные близнецы в аттракционе Кио. Ежедневно вечером они по очереди мелом оставляли отметину на кирпичной кладке казармы, которую строили ещё пленные немцы. Очередной день сгорел. На один шаг стало ближе к родному манежу…

Молодость бесшабашна! Кажется, что ей не будет конца!. Это дни тянутся, а годы летят…

Закрутилось, завертелось всё в круговороте событий! Сплотила суровая солдатская жизнь наших парней. Да так, что и дружбой это теперь не назовёшь – что-то большее. Братство… В Дом офицеров на выступления, в самоволку или ещё куда – всегда вместе. Как мушкетёры! На учениях, стрельбах – лучшие из лучших! Образцово-показательные, так сказать, отличники боевой и политической! На них вся надежда, если что. Эти в любой ситуации не подведут! Гордость подразделения! Один недостаток – не живётся им спокойно. Дай что-нибудь вытворить этакое! Артисты – одним словом!

Сами ещё года не отслужили, но молодых бойцов – «салаг» – уже уму-разуму учат. То к зампотеху полка пошлют попросить клиренс (для непосвящённых – это расстояние от днища танка до земли). Зампотех, бывалый майор, матерясь и одновременно удивляясь безудержной фантазии «этих чертей», нагружает новобранцев старыми чугунными батареями. Те пыхтят, тащат в ангары, где танки стоят. То тех же салаг пошлют к нему за ключом 72 на 80. Назад они возвращаются с ломами и кувалдами. И так изо дня в день…

Однажды, когда цирковому экипажу командующий округом за отличную стрельбу на дивизионных учениях объявил по десять суток отпуска домой, а комдив не отпустил, те заставили молодняк прикатить двухсотлитровую бочку с солярой к штабу дивизии и доложить самому комдиву, что «его» приказ выполнен. От экипажа, в составе таких-то и таких-то, бочка для личных нужд командира дивизии доставлена! Как он, мол, и просил – «очищенная, на меду…»

Их, конечно, много раз собирались посадить на «губу», объявляли бесчисленное количество суток ареста, но как их посадишь – экипаж! Пару раз попробовали – зареклись! Они и там вытворяли такое, что комендант гарнизонной гауптвахты взмолился на вторые сутки: «Что хотите сделаю, только заберите!..»