Шрифт:
Он отвёл больную руку в сторону, прижал её к бедру. Стойка была безукоризненной. Вот и скажи, что ему «полтос»! Красава!..
Он стоял, как вкопанный. Потом кокетливо согнул ногу в колене, выпрямил, хлопнул вытянутую ногу о другую и резко, курбетом, встал обратно на ноги. Тут его повело, и он, размахивая руками, с грохотом полетел к стене, заставленной пустыми бутылками. Сидя на полу, потирая ушибленную голову и больную руку, закончил:
– Ну, как-то так, Санёк!.. Отец меня ставил в стойку, когда я ещё не ходил. На руках я держусь сегодня лучше потому, что простоял на них в жизни дольше, чем на ногах. Так что мастерство не пропьёшь!
– Пропить можно всё, что угодно! Ты просто не пробовал.
– Ну почему же, уже начал, как видишь! Пока не получается. Но я над этим работаю…– Пьяная улыбка Витьки, размазывая чёткие контуры всё ещё красивого лица, кривилась на запёкшихся губах. Не улыбались только ввалившиеся глаза.
– Запомни, Саня, убивают артиста не хвори и запредельные нагрузки. И даже не водка с вином. Убивает невостребованность. Забвение…
– Ладно, Витя, оставим эту тему… Ну, а теперь, Ангара, слушай меня внимательно. Только о-очень внимательно. Я тебе расскажу, что со мной произошло сегодня утром. Думаю, это интересно будет всем…
Глава четвёртая
– Ты чего не звонишь? Трубку не берёшь! Пропал совсем! – Никонов с Шацким обнялись. Но в этих объятиях, как показалось Володьке, не было прежнего тепла. На его друге красовался хорошего кроя тёмный пиджак, галстук в цвет. Он был гладко выбрит, от него хорошо пахло. Весь какой-то правильный, благополучный, подогнанный под общепринятый стандарт чиновника. После объятий он смахнул с плеча невидимую соринку, поправил узел галстука.
– Да когда тут! Сумасшедший дом! Перекусить некогда!
– Что ж мы так хреново живём, если вы тут так трудитесь, не щадя живота своего?
– Долгая песня…– Шацкий обречённо махнул рукой и почему-то не посмотрел в глаза.
«Что-то в нём круто изменилось. И за какие-то несколько месяцев…– с сожалением подумал Никонов.– Такого раньше за ним не водилось…»
– Ну, и чего до тебя не дозвониться?
– У нас тут корпоративные номера на мобилах. Пользуюсь этим, чтоб зря деньги не тратить – всё равно целый день на работе. Запиши…
Никонов поведал Шацкому обо всех невзгодах друзей за последнее время, с надеждой, что Влад хоть чем-то сможет им помочь – начальство всё же. Всё в их власти. Особенно он просил помочь Витьке Ангарскому – гибнет парень. Остальные ещё как-то держатся. Шацкий, когда Никонов рассказывал ему эту печальную сагу, всё время оглядывался по сторонам, словно совершал должностное преступление. Создавалось впечатление, что он просто деликатно ждёт, когда Никонов заткнётся и исчезнет из его новой жизни. Свидание тяготило обоих. Шацкий неопределённо пообещал что-то сделать, на том они и расстались с тяжёлыми сердцами.
Никонов отмерял ступеньки пустующего Главка, глядел по сторонам и не мог понять, как же это всё так быстро случилось, что жизнь разделилась на «до» и «после». Ещё недавно тут и вправду был сумасшедший дом. Народу – тьма. Прямо с вокзалов те, кто проездом – сюда. Москвичи, свободные от гастролей, тоже здесь. А где ещё встретишься! Объятия, смех! Накурено – хоть самому виси, не то, что тот топор. Никакого иллюзиониста Кио не надо. Гул, как в Гуме. Вот это была жизнь!.. Потом, словно по мановению руки того же Кио, в Главк артистов перестали пускать. Только по высочайшему повелению того или иного чиновника. Поставили турникеты, посадили охрану, которой до фонаря, заслуженный ты артист или народный!
Главк обрёл покой и тишину, проведя демаркационную линию, разделив на «Мы» и «они». «Они» оказались за чертой. За краем арены…
Доехав до дому, Никонов бросил машину за квартал от своего двора, везде было не приткнуться. «Жалуются, все в нищете, а машин развелось!..»
На кухне он поковырял холодную картошку, отложил вилку – не елось… Сегодня день прошёл впустую. Работу он так и не нашёл. Может, завтра… Думать не хотелось. Включил телевизор. Там что-то мелькало на экране, он не вглядывался и не вслушивался – так, для компании, заполнить пустоту…
Достал из холодильника залежавшуюся бутылку пива. Откупорил. Напиток со змеиным шипением ударил в дно стакана. Глотнул… Из головы не шла встреча с Шацким… Что насторожило? Показалось, что он какой-то фальшивый, не родной! Столько лет дружбы! Да, нет – чушь! Показалось! Ну, мало ли!..
Его взгляд упал на стену. Там в лакированной рамке, среди прочих фотографий его цирковой молодости, висела фотография их четвёрки. Вот они стоят, обнявшись, сияющие молодостью, уверенностью, белозубым счастьем. Это они фотографировались на свадьбе Шацкого. Рядом – армейская. Они в комбезах, шлемофонах, рядом с их шестьдесят двойкой. А вот и то историческое фото, из-за которого тогда было столько шума в дивизии. Они сидят вчетвером на стволе танка, свесив ноги и подняв руки в цирковом комплименте… Память крутанула Землю вспять…
– …Ря-айсь! Отстаить! Ря-айсь! Отстаить! Ря-айсь! Си-ира-а! – прапорщик Терешко, пропуская согласные, манерно подавал команды, общий смысл которых был всем понятен. Он открыл журнал личного состава и начал утреннюю поверку. В его роту прибыло пополнение в лице рядовых Ангарского и Сарелли, которых по многочисленным ходатайствам сержанта Шацкого и ефрейтора Никонова, наконец-то перевели в тот же полк и даже в одно подразделение. Вырисовывалась перспектива создания танкового экипажа из цирковых. На собеседовании комроты определил дальнейшую судьбу Ангарского и Сарелли.