– Подоляко и Самсонов на «губе», – сообщил сержант, подходя ближе.

– Что так? – заинтересованно спросил Иван.

– А потому что мозгов нету! – неожиданно воскликнул Сиренко. – Нашли с кем связываться – с Луциком!

Прапорщик Луцик, умевший непередаваемо льстиво хихикать в присутствии начальства, был настоящим бичом для солдат. Сам из сверхсрочников, Костенька Луцик всеми силами старался показать, насколько он далек от солдатской среды, которая его же и породила. Придирки и наряды сыпались из него на головы солдат нескончаемым потоком. Оставаясь в роте один, он любил медоточивым голоском пригласить в канцелярию солдата и целый час, копируя интонации ротного, выговаривать ему за очередное незначительное упущение.

Совсем беда была для солдат, когда Луцик заступал на гарнизонное патрулирование. «Кто сегодня в патруле?» – спрашивали солдаты у более осведомленных товарищей, состоявших писарями в штабе, и когда получали в ответ: «Луцик», хватались за стриженые головы. Луцик имел самую неприятную особенность абсолютно внезапно, что называется, «как из-под земли», появляться то у почты, то возле продуктового магазина, то в леске, окружавшем гарнизон. И боже упаси того солдатика, у которого не оказывалось письменного разрешения на выход за пределы части. И даже если такое разрешение предоставлялось, это частенько не спасало несчастного от упоминания в рапорте, составляемом начальником патруля для коменданта гарнизона. Со всеми, конечно же, вытекающими. Ибо у расслабившегося воина въедливый прапорщик всегда находил какой-то изъян – будь то чуть запылившиеся сапоги, расстегнутая верхняя пуговичка «афганки» или еще что-нибудь в этом роде. Более того, после проверки всех документов следовала длительная и унизительная лекция, популярно объяснявшая, насколько попавшийся в справедливые руки патруля армейский индивидуум мало отличается от человекообразной обезьяны, бродившей по земле много тысяч лет тому назад.

С особым удовольствием и азартом прапорщик ловил тех, кто, завидев его на горизонте, в отчаянии давал деру обратно в лес, к забору, окружавшему часть. Погоня за дичью вряд ли доставляла охотнику такое удовольствие, как Луцику погоня за нарушителем. А уж пойманный и опознанный солдатик расписывался в рапорте как минимум в образе государственного изменника. «Губа» бедолаге в этом случае была обеспечена.

Во время строевых занятий голос Луцика, отдававшего приказы, как-то по-особому надменный, резкий, звучал громче всех. Даже в том, как он это делал, было что-то издевательское, словно он упивался своей властью, своим правом командовать двадцатью парнями, каждый из которых в любое другое время мог бы придавить его, как муху. И, по-видимому, именно это так грело его душу. Все его слова и поступки отличались вычурностью и бахвальством.

Однажды, чтобы придать своему юному лицу более мужественное выражение, Луцик решил отрастить усы. Свой план он принялся претворять в очередном отпуске. Но любовно выпестованная за целый месяц растительность на верхней луциковской губе была так невыразительна, так бутафорна, что после первого же построения на плацу майор Бардачный, морщась и неопределенно указывая куда-то в область луциковского лица, сказал: «Товарищ прапорщик, чтобы завтра я этого у вас не наблюдал. Вам понятно?»

Надо ли говорить, что растительность исчезла буквально через час.

Солдаты презирали Луцика и всеми средствами, имевшимися у них в рамках безнаказанности, это презрение выказывали. Иногда это были невинные на первый взгляд вопросы о личной жизни прапорщика, которые обычно задавались дружелюбным тоном с примесью ловко разыгранной зависти. Этот прием в разных вариациях солдаты всегда испытывали на самых неуважаемых начальниках.

Как-то Иван стал невольным свидетелем одного такого диалога.

«А что, товарищ прапорщик, у вас “на гражданке” много девушек?» – с нарочно льстивой улыбкой подступал к Луцику самый бойкий боец.

«Да я половину города…, если хочешь знать», – на полном серьезе бахвалился Луцик, видимо, желая поразить голодные на это дело солдатские умы и не подозревая, что ступает на скользкую дорожку.

Умы восхитились и продолжили «допрос».

«А вам по одной в день хватает или как?»

«Бывало и по две», – тоном опытного гуляки отвечал Луцик.

«И что, замужние тоже у вас были?» – допытывался провокатор.

«Ну, бывали и замужние, – с удовольствием делился прапорщик своим интимным опытом. – Они даже приятнее. Их мужики обычно на них уже внимания не обращают…»

«А если, к примеру, муж застукает? Чего делать будете, товарищ прапорщик? Ведь может и прибить. Даже не спросит, как звали. Много ли вам надо», – вздыхал боец, сочувственно оглядывая, прямо скажем, щуплую фигуру прапорщика.

В этот момент Луцик, вероятно, понимал, что разговор перешел в неприятную плоскость, и мгновенно срывался на ор: «Чугунов, ты у меня поговори! Ты у меня в наряде по столовой наговоришься. Ты у меня начистишься картошечки да помоев натаскаешься с молодыми. Я тебе устрою знойные ночи!»

Кары небесные долго еще извергались из уст прапорщика, но солдатский укол достиг своей цели, и этот укол нельзя было замаскировать никакой руганью. Против интуитивного, рожденного в коллективе изощренного и осторожного издевательства прапорщик Луцик был бессилен.

Офицеры по большей части относились к нему равнодушно либо с небрежной снисходительностью, применительной к детям или к слегка больным людям. Да и Луцик не слишком стремился в среду офицеров, предпочитая глухую, уютную замкнутость старшинских каптерок и свойские посиделки с другими прапорщиками. Одним словом, прапорщика этого не очень уважали.