Однако в общественном поле смыслов так называемые высшие ценности по-прежнему присутствуют: их не изымают, так как тогда разрушится – пусть и иллюзорная – система ценностей и ориентиров, и человек впадет в карамазовское состояние «раз Бога нет, то все дозволено». Вседозволенность – не из мифов о гнилом Западе, а всамделишная, первобытная – реально представляет угрозу существующей системе, поэтому Бог должен присутствовать, как и Его институции. Но Бог свой, определенный, выгодный. Бог, замкнутый между Санта-Клаусом и Чарльзом Линчем.

Мы видели надпись «In God we trust» на зеленых хрустящих кирпичиках, коими вымощена дорога к мечте. Вот и Международный валютный фонд говорит с вами не о кредитах – он заявляет о справедливости, которая тоже как бы сохранена в этом мире. И свобода слова, и человеческое достоинство, и демократия, и равенство – зачастую данные понятия тесно сопряжены с газом и нефтью; за поиском одного неизбежно следует поиск другого. Единство Бога и денег, когда можно купить то, что нельзя купить, – примерно таков современный спор о филиокве.

Пожалуй, самый известный и богатый художник современности Дэмиен Херст прекрасно отразил это в своей работе – For Love of God («За любовь Господа»). Это платиновый слепок человеческого черепа в натуральную величину, инкрустированный 8000 бриллиантами и дополненный реальными человеческими зубами. На первый взгляд, насколько богато, настолько и вульгарно, но по сути данная работа – изящная сатира на то, как любая, даже наивысшая, ценность становится товаром, и чем больше, возвышеннее она (кто выше Бога?), тем дороже будет стоить. В самом названии скрыт намек: FLOG на жаргоне означает «продавать». Божья любовь – лучший товар.

На подобные размышления, как правило, тут же следуют реплики вроде: так что, лучше жить в промышленном городке, где шахты закрыты, повсюду – нищета и алкоголизм, а дети варят ширку, пока их отцы захлебываются в сточных канавах, а матери стоят на трассе? Нет, безусловно, не лучше. Голод не лучше, а чаще намного хуже, чем чрезмерность. И облачение в рубище еще не делает святым.

Однако само противопоставление здесь неверно. Путь полноты свойств (используем этот термин Чжуан-цзы) невозможен без способности отдавать – вот что важно. Причем отдавать не потому, что так велит общество, а потому что так того требует сердце. И второе всегда было свойственно русской мечте. Она невозможна вне общества, вне семьи. Это, собственно, то, что отличает общество как рынок и общество как семью.

Американская мечта во многом универсальна. Ее опасность в том, что отчасти она задается как цель системой, боящейся альтернативы: возможности отдавать кому бы то ни было, кроме ее самой. Деиндивидуализация личности создает такое состояние, при котором человек полностью подчиняется примитивным потребностям. Самоограничение становится невозможно – и доминирующим становится возбуждение, проявляющееся при новых ситуационных факторах, замкнутых главным образом на потребление. Внутренние ограничения – этот каркас – ломается, отброшенный за ненадобностью, и личность попадает в зависимость от факторов внешних, выстраивающих матрицу постоянного удовлетворения себя в иллюзии достижения мечты.

А если невозможно отдавать, то остается лишь стяжательствовать. Повелительно говорит об этом известный протестантский проповедник Джон Уэсли: «Мы обязаны призывать всех христиан к тому, чтобы они наживали столько, сколько можно, и сберегали все, что можно». Но такое накопление неизбежно приводит к дополнительным угрозам. Собственно, потому, как пишет Кара-Мурза, Джон Локк, чьи мысли и идеи наследовали Вольтер с Руссо, американские революционеры и деятели Просвещения, полагал, что гражданское общество, одним из отцов-основателей которого он стал сам, возникло для защиты от бедных.

Коллективное общество, коим жили до этого, оказывается невозможно – человек вынужден изолироваться и, пребывая в конкуренции, единолично стяжать свою мечту. Родители не ответственны за детей, дети – за родителей. Каждый идет по своему собственному пути – побеждает сильнейший. Так живет западное общество. Так живем и мы. Идеологическое естество такой модели оправдывает теория Дарвина. В основе же такого социума – страх; «страх как возможность свободы», по Кьеркегору. Позднее об этом же писали французские экзистенциалисты Альбер Камю и Жан-Поль Сартр. Их произведения «Посторонний» и «Тошнота» – темные манифесты атомизированного человека, утратившего все связи с обществом, существа не коллективного, не соборного, а глубоко и удаленно одинокого.

В России же, при всех ее катастрофах и бедах, жестокости и несправедливости, такое бытие в самом его замысле не представлялось возможным (хотя реальность часто отличалась от желаемого). Заблудившегося старались направить в нужную сторону (правда, опять же зачастую не ради его блага, а потому что так было надо). На Западе подобное назвали бы покушением на свободу личности, вмешательством в частные дела. Правильнее, когда каждый занят собственной жизнью, не обращая внимания на другого. Это не только личное желание, но и обязательное условие системы. В «Последнем киногерое» (данная тема повторяется во многих фильмах) есть момент: экранный злодей благодаря волшебному билету попадает в реальный мир и понимает, что здесь все не так, тогда он решает проверить, насколько не так, и убивает человека – ноль реакции; злодей кричит: «Эй, я убил человека», кричит снова – ноль реакции, но наконец ответом ему крик: «Заткнись там уже!» Делай, что хочешь – только не мешай остальным.