Шрифт:
Уже весь монастырь превратился в море голов. Монастырь весь освещен ярким-ярким светом иллюминации. Ночь пасхальная тиха, только монастырь весь превратился в один густой человеческий муравейник. Всюду глухой раскатывается говор, по всему монастырю. В церкви читают Деяния, прикладываются к раке святого Тихона. Вдруг грянул удар колокола, грянул другой раз, грянул и третий раз, и загудел по всему монастырю звучный, густой и приятный звон большого колокола. Народ, точно река после сильного ливня, [которая,] сорвав всю свою плотину, с неимоверной силой обрушивается в свои глубокие рвы, так и он весь бросился в церковь. Тесно, нет возможности повернуться. Запели «Волною морскою», внесли плащаницу в алтарь, задвигались хоругви, загорелись большие диаконские свечи в алтаре, заблистали белым светом ризы на священнослужителях, забряцали серебряные кадила в руках настоятелей и диаконов, заволновался радостный народ, расступились все молящиеся, потянулся крестный ход. Целая вереница священнослужителей выступила из алтаря. Хор грянул: «Воскресение Твое, Христе Спасе». Колокол все сильнее и сильнее гудит, точно и он понимает все свое значение в сей великий день. Вот процессия остановилась. Двери храма закрыты. О, сладкая торжественная минута! Вдруг сладостной и бесконечно торжественной волной раскатилось по всему народу: «Христос воскресе!» Весь народ от радости вздрогнул, и на лицах у всех заструились сладостные слезы, и у всех задвигались уста, и всё шумно на приветствие настоятеля: «Христос воскресе!» громовым ответом грянуло: «Воистину воскресе!» И всем стало легко на душе и радостно на сердце, и все почувствовали себя, что сегодня они как никогда богаты, счастливы и блаженны. Отворились двери храма. Народ весь взошел в церковь, у каждого молящегося в руках - зажженная свечка. Последовала великая ектенья, за ней хор грянул: «Воскресения день…»
Я стоял и сильно плакал от радости. На второй день после пасхальной Божественной литургии мы отправились обратно домой. Шли до своего Скопина ровно пять дней. Впечатление от этого паломничества было невообразимо сильное.
Воскрес Христос! Торжествуй, вечность. Воскрес Христос! Радуйся, пространство. Воскрес Христос! Рукоплещите Ему, все космические силы. Воскрес Спаситель мира! Благовествуйте о Нем, всей мировой действительности космические законы. Воскрес Христос! Превратись в победный божественный гимн для Него, многоустая жизнь. Христос Воскрес! Славьте и прославляйте Его, все химические космические элементы. Христос Воскрес! Играй Ему на своем многострунном оркестре, вся мировая атмосфера. Воскрес Христос! И, человеческий род, великолепно прославь Его. Христос Воскрес! О, что я слышу!.. Я слышу, что Его величественно прославляют: и горе, и скорбь, и грусть, и самое отчаяние, и самая нищета и бедность, и самое космическое зло, и, наконец, и самая смерть, и самый ад. Христос Воскрес! И весь мир превратился в одну радость, в одно торжество, в один пасхальный веселый трезвон, в одну божественную Пасху, в один богоподобный привет и святой ответ: Христос Воскресе! – Воистину Воскресе!!!
Наступил мне тринадцатый год. Слова иеромонаха Иосифа из Задонского монастыря все время звучали в ушах: «Через год будешь на Афоне». Вот, думаю я, уже наступил этот год, когда я должен буду находиться на Афоне, но как? Каким путем я буду на Афоне? Я не знал, хотя об этом и много думал. <…>
В этом году настала Пасха. На второй день у нас в доме появился вот этот самый Семен, и мы с ним согласились через два дня отправиться на богомолье в Киев. Здесь, со дня нашего выхода из нашего села Козинки, дивная, только что распускавшаяся весенняя природа подавляюще действовала на меня. Поля, леса, горы, рвы, долины, проселочные дороги, частые села, жаворонки, грачи, в воздухе крик перелетных птиц - гусей, журавлей, воркование горлиц, кукование кукушек, крик болотных чибисов и других птиц - все это бесконечно чарующе действовало на мою душу. На сердце у меня было легко и радостно. К такой торжественной внутренней моей радости присоединилась новая радость - то, что я, в лаптишках, маленький мальчик, иду далеко, иду на богомолье в Киев. Это чувство не было внутренним моим детским тщеславием, нет, это в некотором роде было какое-то моральное чувство радости. Симеон Самсонович днями был словоохотлив, а порою до вечера ни одним словом не перекидывался со мною. Но, говоря правду, я почти что и не имел нужды в беседах с ним, я в это время совершенно утопал в красоте природы и чувствовал себя до самозабвения находящимся среди бесконечных звуков, красок и форм и бесчисленных глаголов мира явлений. Ежемоментно слушая и понимая многоязычную речь природы, я совершенно истаивал от неописуемой в себе радости, я чувствовал, что я нахожусь не на земле, а на небе! И если за это время когда-либо и были во мне понижены чувства радости, внутреннего восторга, то исключительно только в ночные часы, когда входили в тот или другой дом на ночлег - это все равно что после бани погружаешься по шею в болотную грязь - такое я всякий раз переживал в себе тяжелое чувство. Но зато какое торжествующе-радостное настроение ощущаешь в себе, когда утром оставляешь ночлежный дом и снова входишь в весеннюю самую гущу красоты природы. <…>
Когда мы уже вступили в Малороссию, тут я еще сильнее, чем в своей Рязанской губернии, почувствовал влияние на меня богатства природы. Здесь я увидел много садов, грецкий орех, тополя, прекрасные груши. Но вот показалась наконец и великая колокольня Киевской Печерской лавры. Сердце замерло от радости! Мы все осенили себя крестным знамением, слезы появились на глазах. Мысли заклубились в голове: «Лавра, святые мощи, отец Иона… [16] »
Мы уже в Лавре. Народа - тысячи. Пришли мы в Лавру еще до начала Божественной литургии. Шли до нее двадцать один день. Вот ударил колокол, ударил второй раз, ударил и в третий. Народ, точно сибирский муравейник, зашевелился, зашатался, задвигался, каждый осеняет себя крестным знамением. Осенили и мы себя таким же крестным знамением, как и все, и тотчас пошли. Начали читать часы. Часы кончили. Отворились Царские врата, вышел средних лет невысокий протодиакон, сделал три поясных поклона и бархатистым приятным басом провозгласил: «Благослови, владыко!» Я сразу почувствовал себя переполненным каким-то восторженным умилением. Вот грянул хор: «Аминь». Ектенья с каким-то духовным чарующим благодатным переливом в голосе диакона, точно электрический ток, насквозь пронизывает, молитвенно пронизывает сердца молящихся. Певчие поют каким-то небесным мотивом «Господи, помилуй». Молящаяся толпа переполняется внутренним огнем молитвы. Пение становится все величественнее и величественнее! Вот после Апостола девятикратное «аллилуия». Ох, да что же это за аллилуия! Она своей мелодией, небесной мелодией прямо поднимает тебя с земли на небо, она из человека делает тебя ангелом, да каким еще ангелом, который прямо как будто предстоит у Престола Господня и слышит херувимское пение!
16
Преподобный Иона Киевский (1802–1902) - архимандрит, при жизни почитавшийся как старец и чудотворец. Основатель Ионинского монастыря в Киеве, где сейчас хранятся его мощи.
Вот диакон выходит, о, как торжественно он выходит читать Евангелие! Да он уже читает Евангелие. О, да как же он его торжественно читает! Его дивный бархатистый и приятный баритон с мистически-грустно-торжественными переливами самого благодатного божественного мотива прямо колеблет всю сущность человеческой природы, вскрывает самые сокровенные уголки твоей души и все твое «я» наполняет каким-то одухотворяющим восторгом молитвенной радости. Он окончил читать Евангелие. Народ плачет от его чтения. Я слышал, что этот протодиакон за такое дивное чтение во время службы непосредственно от царя получил золотую медаль, которую якобы сам монарх приколол на его грудь к стихарю. <…>
Я молился, рыдал и слушал, и мне казалось, что не достает этому небесному пению только одного голоса Самого Бога: «Кого мне послать и кто пойдет для нас?» И мне в это время хотелось сказать: «Вот я, пошли меня!» (Ис. 6:8).
О, лаврское пение, о, небесное пение! О, божественное пение! Кто только слышал пение Киевской Лавры, тот уже вкусил пение херувимов и серафимов. Но то время уже прошло, теперь от прежнего пения в сей обители не осталось даже и тени. Я от такого пения целый месяц ходил как пьяный! Днем и ночью я грезил им!
На второй день мы с Семеном прошли по всем пещерам и поклонились мощам святых угодников и приложились к чудотворному образу Божьей Матери. Поговели, причастились, сходили к отцу Ионе. Семен вернулся домой, а я остался в Киеве. По совету некоторых монахов я подал телеграмму на деньги тех же самых иноков, чтобы мне отец прислал годовой паспорт якобы для поступления моего в Лавру. Через несколько дней я его получил и без копейки денег по железной дороге на четырнадцатом году своей жизни (в начале июня, а родился я 21 мая) отправился в Одессу. Зачем я туда отправился? Я уже шел на старый Афон.
Всякий раз, когда я размышляю о Тебе, моем Боге, тогда я весь сосредоточиваюсь только на одном Тебе, моем создателе, и всем своим существом умиляюсь перед Тобою и бесконечно поражаюсь Твоей всесвятейшей любви к миру, и в частности к человечеству. Ты один Бог мой, Ты один создал мир, Ты один вызвал всю тварь из небытия в бытие. Ты один вложил в нее семена творчества. О, как же не поражаться Тебе, всесущему Творцу и Богу, и не верить в Тебя, и не любить Тебя?
О, Господи мой, о, Бог мой, о, радость моя, о, надежда моя! Господи, увеличь во мне веру в Тебя, бесконечно увеличь во мне и любовь к Тебе, Царь мой и Бог мой, я хочу, пламенно хочу бесконечно любить Тебя. Я хочу, чтобы Ты все мое существо превратил в одну чистую абсолютную любовь к Тебе. Я бы, наконец, хотел больше, сильнее и пламеннее всякой твари любить Тебя! Царь и Бог мой, исполни мои пламенные желания так именно любить Тебя, как я хочу любить Тебя!