С этого года я начал учиться грамоте. Учил меня мой сосед С. Т. Тимошкин. После моего побега в Иерусалим мама моя еще более стала на меня смотреть с беспокойством. С этого года я уже сам начал ездить верхом и даже стеречь коней. Бывало, съедемся куда-нибудь в поле или в лес, детей нас много, пять, шесть и больше того. Вот мы тут рассуждаем между собою о прежних бывших когда-то разбойниках, о кладах, о курганах, в которых скрыты деньги; говорим о колдунах, которые очень боятся крестного знамения; говорим о самоубийцах, которым нет никакого прощения от Бога, говорим о некрещеных детях, внезапно умерших, как они один день в году являются людям и просят, чтобы кто-нибудь на них надел свой крест, ибо им некрещеным уже очень тяжело живется на том месте. Говорим о явлении умерших живым, говорим о том, что колдуны вырывают кости мертвых, толкут их в порошок и растворяют его с водкой и дают эту водку людям. Говорим о леших, о лесах, о домовых, о видениях, и весь день проходит в этом разговоре. Едем домой, голова полна всякого рода мыслями и образами от всего того, что от ребят в этот день услышишь. На восьмом году я уже стал учиться в школе. Школа была для меня настоящей тюрьмой. Учился я очень тупо. Я ненавидел и самую школу, и учителей, и детей, и учебники, и каждый раз я шел в нее точно на заклание. Однако проучился я в ней целых две зимы. За это время ох как много я поплакал! Мальчики как-то скоро выучивали свои уроки, а я сижу вечер, сижу ночь и ровно ничего не знаю. Отец, бывало, и бьет меня за мою тупость, но я ровно ничего не мог выучить. Но вот я начал уже читать. В это время я начал читать жития святых. Это была моя атмосфера. Я захлебывался от чтения про мучеников, пустынников, святителей, и - удивительное дело! Среди всех святых я предпочитал Василия Великого и особенно Оригена. Последним я так увлекался, что мне казалось, будто он был ближе всех мне, но я сам не знаю, от кого я о нем слышал и почему именно он был так близок моему детскому сердцу; я совершенно не понимаю. Даже один раз я его видел во сне. Он был с котомкой на спине, длинноликий, безбородый, босой, с палкой в руке. <…>

Все это теперь вспоминаешь с чувством жалости: почему я нравственно не остался таким чистым, каким я был мальчиком, на всю жизнь? А ведь были же такие святые, избранники Господни, которые с раннего своего детства, точно пшеничка Божия, росли и совершенствовались в своей духовной жизни. Вот хотя бы взять таких ветхозаветных святых, как пророка Самуила и других, подобных ему. Здесь все дело – молитва. Молитва имеет в себе свои тайные силы. Вот мать пророка Самуила Анна, жена Елкана, своею молитвою к Богу разверзла свои бесплодные ложесна и родила пророка Самуила. Молитва Иоакима и Анны, родителей Девы Марии, произвела в них саму Пречистую и Благословенную Деву Марию. Захария и Елизавета своею молитвою создали в себе благословенный плод - пророка Иоанна. Много подобных фактов встречается и в новозаветной Христовой Церкви. Что же все это значит? Это значит, что молитва сама по себе есть только живой процесс, в котором и через который человеческая тварная ограниченность, зависимость, беспомощность и даже ничтожность обменивается с безграничностью Бога, с независимостью Христа, Бога Логоса, с всемогуществом Святого Духа и с абсолютной действительностью самой обоженности Святой Троицей! Во время самой молитвы, в ее процессе все находящееся в человеке как ограниченном существе, все тварное отдается Богу, и Бог все это от него принимает, и взамен всего этого Он через тот же самый его молитвенный процесс дает ему все то, что Сам в Себе имеет, т. е. наделяет его Своими Божескими всемогущими творческими силами. Вот что значит сама по себе молитва как молитва! О, чудесная сила молитвы!

Боже мой! Как я мало молюсь Тебе! Леность одолевает меня. Какая-то холодная кожура объяла всего меня, она тяжелым пластом лежит на моей слабой воле. Часто я, Господи, размышляю о том, что уже настало благоприятное время для молитвы моей и мне нужно молиться, но увы! Я не молюсь. Отчего же чувствуется во мне такая слабость моей воли к молитве? Думаю, что это оттого, что я привык себя отдавать Богу только одной головой с ее головными мыслями, а не всем своим существом; оттого, что я всю свою религиозность укладываю только в одну свою мысль, а не в волю; оттого, что мой религиозный интеллектуализм живет моей интуицией, а не моими волевыми импульсами. И вот, такая во мне частичная интеллектуальная религиозность происходит во мне только потому, что я слишком эгоистичен в отношении Тебя, моего Бога, я слишком жалею, щажу себя, чтобы предаваться молитве, я очень дорожу собою, очень высоко ставлю себя перед самим собою, очень ценю себя самого, чтобы быть чернорабочим перед лицом Твоим, о Боже мой! Тогда как истинная молитва совершенно не знает религиозных аристократов, она, если и замечает среди христиан, то, во всяком случае, она смотрит на них как на какой-нибудь светский благочестивый пустоцвет, т. е. на людей совершенно нерелигиозных, но думающих о себе и внушающих себе, что они религиозны. Истинная молитва знает в отношении себя одних лишь чернорабочих, духом и телом предающихся молитве. В таковых истинная молитва свободно себя чувствует, и в них лишь одних она осуществляет свои благодатные тайны.

О, мое «я», остановись и посмотри на самую сущность молитвы и увидишь, и убедишься, какой дар, какая милость со стороны Бога ниспосланы нам в самой молитве! Молитва! Что же она такое есть сама по себе? Ты, мое «я», хоть когда-нибудь задавалось ли таким вопросом? О, ты никогда не задавалось этим вопросом! И потому не знаешь ее. Молитва же - это живая связь с Богом! Молитва - это вечный телефон к Богу! Молитва - это свободная всегдашняя возможность живого общения человека с Богом, молитва - это свободная возможность получить от Бога все просимое и все желаемое; молитва - отдача человеком всего своего невозможного Богу и взамен всего этого получение от Бога всего возможного Божеского. И однако же, несмотря на все это, все же я чувствую в себе самом тяготение более не молиться, чем молиться! Что же это такое? О, это есть практическое неверие в Бога, отрицание Его в собственной жизни, волевое безбожие, самообоготворение себя самого! О, Великий Господь! Как все это страшно становится относительно себя самого! Не молиться - значит не верить в Тебя, не молиться - значит не любить Тебя, не молиться - значит презирать Тебя, не молиться - значит себя самого ставить выше, ценнее и достойнее Тебя, моего Бога. Вот и все, из-за чего человек не молится Богу. И все это, говорю я, вытекает только из одного-единственного источника - перевеса в себе самом собственной принадлежности себе самому над принадлежностью в себе самом, как твари, своему Богу-Творцу! Из этого же источника произошло и всякое зло; борьба же и победа в себе самом над принадлежностью самому себе во имя торжества принадлежности Триипостасному Богу и есть истинное подвижничество Христово, увенчанное святостью Святого Духа.

Девятый год мне. В этом году моей жизни я стал уже хорошо читать по-славянски. Приблизительно в августе месяце к нам в дом пришел из Пронского мужского монастыря послушник, по имени Степан, а впоследствии он был в том же самом монастыре иеромонахом Киридатом. Послушник этот был уроженец нашей Козинки. Раньше, до монастыря, он временами или юродствовал, или просто безумствовал. Так вот он и теперь, пришедши к нам в дом, просит мою маму, чтобы она отпустила меня с ним в монастырь на несколько дней. В этот день я только что с поля пригнал своих овец.

Когда я вошел в избу, то увидел этого послушника Степана. Поздоровался с ним и, узнав цель его прихода, я тотчас согласился, и вот мы в тот же самый день отправились в монастырь. В монастыре мне понравилось, и я остался в нем. На меня в первый же день какое-то мистическое произвела впечатление самая монашеская одежда, особенно мантия.

Она долгое время во мне вызывала какое-то странное чувство. Вся монастырская обстановка была для меня странной и даже загадочной. Некоторое время я ходил в своей сельской шубенке, а затем надели на меня подрясник. В скором времени дали мне послушание быть церковником. Это послушание состояло в том, чтобы я каждый день вставал за полчаса раньше всех и давал повестку идти в церковь, отпирал церковь, разжигал кадило, зажигал лампады и снова звонил в колокол. Так, говорю я, каждый день. С октября же и до апреля, кроме всего, я должен был отапливать церковь. Мне был только десятый год. Послушание для меня было тяжелое. У меня оттого, что я почти не разувался, ноги начали преть, открылись на подошвах раны. Не знаю, как они у меня зажили! Ноги болели около года. В то же время я сильно простудился; у меня на шее образовался такой большой нарыв, что многие думали, что я от него умру. Находясь под таким тяжелым по моим годам послушанием, я все же исполнял возложенное на меня это дело, и исполнял его безукоризненно. Братия меня любила. Настоятель тоже. Там был еще такой же мальчик, как и я, Федот, с ним-то вот мы и жили в одной келии. Подвижников здесь в мое время не было, но дух подвижнический в этом бедном монастыре все же витал. Старшая братия, что говорить, была вся примерная. Игумен Мелетий умел держать ее и строго, и отечески любовно. В этом монастыре я оценил самое послушание и радостно подчинился этой добродетели. Здесь я первый раз начал вдумываться в жизнь святых подвижников. Чтения житий святых во время обеда и ужина всегда оставляли глубокие следы в моем детском сердце. В этом монастыре на мою душу благотворно влияли только два человека - это тот же самый послушник Степан и монах Вениамин. Последний впервые познакомил меня с книгой «Достопримечательное сказание отцов». Первый часто в саду около церкви сажал нас с мальчиком Федотом на пень, или на камень, или прямо на землю, сам же он, всегда стоя на ногах, всегда в таких случаях правую руку засовывал под подрясник, закрывающий левую часть груди, и, слегка повернувшись к нам правым боком, устремлял глаза в сторону и нежно и тихо говорил нам в роде нравственной лекции. Говорил он нам о молитве, о послушании, о посте, о частом призывании Имени Божьего, говорил он нам о том, как мы должны всегда знать и помнить, что Бог все видит и все слышит. Такие его частые отеческие речи глубоко запали в мое детское сердце! Однажды я долго находился в церкви, и вот быстро вышел из нее и для небольшой необходимости забежал за церковь и освободился около нее. Он это увидел. Здесь он мне ничего не сказал, но после обеда он взял меня за руку и повел в сад, и по этому делу он читал мне нотацию ровно два часа. Главная его мысль, которую он развивал мне, была та, что я осквернил то место, где совершалась бескровная жертва.
–  И как это я дерзнул сделать? Это так на меня подействовало, что я после этого долго плакал, а затем исповедался в этом грехе и причастился Святых Тайн. Этот послушник не раз мне говорил, чтобы я ко всякой святыне, даже к кадилу и к кадильному углю, относился с большим благоговением. Один раз я подал священнослужителю кадило без огня. Он узнал об этом и велел мне в досужие часы читать псалмы. Так я читал три дня. Один раз я хлопнул сильно дверью его комнаты. Он также читал мне целый час по этому поводу нравоучение. В этой своей речи он больше всего говорил мне о том, чтобы я развивал в себе благородные отношения ко всем, а благородные отношения, говорил он, всегда тихи, скромны, осторожны. Помню, как я в своей келье начал душить клопов. Он узнал об этом и серьезно сказал мне: «Ты их не творил и не души, а заведи в своей келье чистоту, и их не будет». Бывало, приедут мои родители ко мне в монастырь. Он ведет их в сад или в лес и говорит им слово, говорит иногда час, а иногда и более. Но когда почему-либо расстроится, тогда он становится среди обители и говорит безразлично всем и каждому, сам же в это время покрывается горячим потом. Живя в этом монастыре, я все же чувствовал, что мне чего-то недостает, а чего, я и сам не знаю. Возможно, что я вследствие этого часто днем и ночью уходил в монастырский лес и там предавался молитве. Иногда на меня нападало уныние, и я нес его опять-таки в этот лес и там молитвою убивал его при помощи Божьей. Лес этот был для меня Божьим храмом. Но вот в монастыре этом произошла перемена и произошла она при следующих обстоятельствах.

Игумена Мелетия назначили в какой-то другой монастырь, а сюда назначили из Рязанского Спасского монастыря настоятелем хорошего иеромонаха по имени Феодосий. Узнав об этом, я восскорбел душой. В это время кто-то мне сказал, что явилась где-то икона Божьей Матери, что ее явление якобы является знамением скорого пришествия Христа на землю. Я в сию же минуту рассказал об этом Федоту, и мы оба залезли с ним на чердак и в паническом ужасе, и страхе, и глубоком отчаянии так горячо молились, что нас еле сняли оттуда, так сильно мы ослабели от слез и рыданий. Через несколько дней после этого прежний наш настоятель отбыл на место своего назначения, а на место его явился уже новый. Мой Степан в скором времени оставил монастырь и отправился в тот монастырь, куда был переведен игумен Мелетий. В лице Степана я потерял для себя своего наставника. Новый настоятель вскоре оказался для братии отцом и другом. Он быстро привязал к себе всю братию, привязался и я к нему. Через несколько времени он был отозван опять в свой Спасский монастырь. Я очень и очень жалел его.