Улочка длинная; длинная ровно настолько, сколько нужно, чтобы насладиться, но не устать, впечатлиться, но не пресытиться. Строительные сетки чередуются с видами Парижа на картинах местных пейзажистов, или абстрактными пятнистыми зебрами, или карикатурами певцов и девиц. Сувенирные самовары и пёстрые стенды матрёшек: в цветочек, в горошек, в платочках… Тут же — негр, раздающий рекламки тату-салона. Его соотечественник размахивает купонами на скидку: «Кофе-хаус, вторая чашка бесплатно!».

Пешеходы твои — люди невеликие, каблуками стучат — по делам спешат…

В восьмом часу вечера Арбат накрывает закатом вовсю, улица купается в солнце и ветре, идти на запад невозможно: так слепит глаза. Гуляки прячутся под навесы ресторанчиков и кафе, в прохладные лавчонки, в сумеречные зальчики пивных. Заполняются столики, жарятся на гриле сочные сардельки, сладко пахнет густой фруктовый чай… Арбат пропитан солнцем и перебором струн.

От любови твоей вовсе не излечишься, сорок тысяч других мостовых любя…

Уличные столики, пуфики и плетёные стулья за лёгкими занавесями, цветочные кашпо, музыканты и картины пастелью… Миллион мелодий сливается в особый мотив Арбата.

На крошки в уличных кафе слетаются голуби. Клюют, как настоящие арбатские аристократы, аккуратно и вежливо. К ним, на остатки пшеничных гренок и булочек «му-му», подпрыгивают воробушки — кругленькие наглые чирикалки. Официант полотенцем разгоняет птичью столовую и предлагает столик очередным посетителям. Людской ручей течёт своим чередом…

Разбиваясь о изгибы улочки, рукавами разливаясь по переулкам вдоль арбатских берегов, толпа медленно плывёт вперёд.

Закат гаснет, сумерки красят улицу в серо-сиреневые тона теней, тайн и старых песен, звуки которых становятся всё тише. Ещё несколько шагов, и улица Окуджавы прячется в карте Москвы — звонкая, пёстрая, древняя, каждого — и ничья.

Ах, Арбат, мой Арбат… Никогда до конца не пройти тебя!

Прим.: написано по мотивам мультфильма "Тайна Сухаревой башни" и песни "Истинное волшебство" группы "Немного Нервно".

***

Было то самое зимнее небо, по которому не определишь, день теперь или вечер. Или утро. Грета отодвинула книги, отложила перо и встала из-за стола. Стрелки перескочили с девяти на половину двенадцатого. «Хо-рошо», — подумала Грета, — «пора». Хорошо — оттого что за занятием время пролетело незаметно и с пользой. А пора — пора выйти на улицу, под зимнее морозное небо. Грета распахнула окно; с частых ромбиков переплёта со звоном откололись льдинки. В просторную круглую комнату вошёл свет и свежий, сладкий, снежный воздух. Ещё чуть-чуть, и начнётся снег, поняла Грета. На улицу!

Она накинула поверх голубого платья шубку, взяла рукавицы и, выскользнув, аккуратно притворила дверь. Папеньки не будет до вечера, пусть думают, что она дома.

Путь во двор лежал через чердак и вниз, по длинной лестнице; за ней — коридор с вереницей классов. Теперь у кадетов горячее время, на носу экзамены. Грета усмехнулась: свои экзамены она сдала на той неделе, папенька остался доволен. Теперь — отдыхать, радоваться до самого Рождества и дальше, вплоть до папенькиного отъезда. Но мысль о разлуке была грустной, и думать об этом посреди радостного снега и близкого праздника не хотелось. К тому же — когда ещё то будет! Грета решительно распахнула входную дверь и соскочила о ступеней.

Ох и славно хрустит под ногами снежок! Грета надела рукавицы и, подхватив полы шубки, побежала через двор к воротам, а там — на улицу. Уличный весёлый шум, торговая суета, цветные платки и горячие самовары прямо на прилавках… Грета любила, набегавшись, замёрзнув, выпить душистого чаю с бубликом прямо на улице, но сегодня бегать было некогда. Грета, как вышла со двора, стала неторопливой и степенной: прошагала вдоль торговых рядов, миновала церковь, оставила позади богатые купеческие дома и вышла к маленьким избёнкам на краю слободки. Прямо за ними, сливаясь с изгородью крайнего домика, начиналась городьба вокруг селения. Грета аккуратно, стараясь не зацепиться, перелезла через неё и ухнула в сугроб аж по пояс.

— Ох, блинчики-блины! — досадливо воскликнула она, вылезая из сугроба. В сапожки (Гретова гордость: красные, искры на подковках, папенькин подарок!) набилось снегу, чулки промокли, а до опушки идти и идти, да потом ещё возвращаться домой! Грета нахмурилась — совсем как папенька, когда у него не выходит с расчётами — и быстро зашагала дальше, по узкой тропке к опушке леса.

Незаметно с неба посыпались мелкие белые мушки. Кружились, опускались на плечи и на капюшон, радовали глаз. Грета высунула язык и ловила их: сладкие, холодные, тут же тающие. Чудо как хорошо зимой!

Наконец тропинка привела её к первым деревьям. За тонкими стволами осин и берёз виднелась маленькая ладная избушка. Было хоть и пасмурно, но светло, однако в окошке горел свет. Грета сошла с тропинки и, высоко поднимая ноги, добежала до крыльца. Постучав дважды, подождала и стукнула снова. Внутри завозились, звякнула цепочка, зашуршали половики.

— Грета?

— Это я, — тихонько ответила Грета в щёлочку.

— Зайди, Греточка, выпьем чаёчку! У меня пирожки маковые в печке!

— Некогда, некогда, извините, хозяюшка, — вежливо отказалась Грета. — Мне бы только забрать, что папенька велел.