Огромная русская печь, на ней спала кухарка («стряппа» [62] ). На полатях спал кучер, за печью на нарах помещались дворник-татарин и мальчик, работавший в лавке, а два приказчика спали на полу в соседней, совершенно темной комнате. Кухня служила одно время столовой и для всех нас, только впоследствии была устроена отдельная столовая.

6 часов вечера, зимний день кончался.

Отец возвращается из лавки и, становясь перед шестком русской печки [63] , оттаивает свою бороду, превратившуюся в ледяную сосульку. Согревшись чаем, отец иногда приходил в кухню, садился на длинную лавку, молча слушая вздор, как кучер Яков рассказывал о чудесах, бывающих в бане, где в полночь всегда черти поднимаются из-под пола.

Когда была Русско-турецкая война [64] , женщины и дети здесь же в кухне щипали корпию [65] для бинтов и отсылали в лазарет. <Календарь “Гатцука” изображал турецкие зверства.

– Что делают, мерзавцы, – говорил отец. – Вот смотри, – обращался он к дворнику-татарину, – вот, что […] делают.

– Это, бить, турка, наша татар башка салдат не рубит, – оправдывался дворник> [66] .

На уголке стола приказчики засаленными картами играли в «свои козыри» или «в носы», когда при проигрыше били колодой карт по носу. Но карт отец не любил, и эту вольность игроки позволяли себе только в отсутствии отца, всегда наводившего на всех страх. Как только он въезжал во двор, раздавалось предупредительное: «Сам приехал!» – и все стихало.

Чтение телеграмм с войны происходило при тусклом свете сальной, оплывающей свечи, щипцами снимали нагар. Впоследствии свечу заменила висячая лампа с маленькой горелкой.

Пора ужинать. Отец проверяет, заперты ли ворота, замешан ли лошадям корм, и скоро дом погружался в тишину и мрак, слабо освещенный лишь лампадкой в зале. Редкий собачий лай, изредка проскрипят полозья саней и опять тишина, только ритмический стук колотушки сторожа прерывает дремоту улицы.

Губернская Земская управа в Уфе. Открытка начала XX в.

Во флигеле жил сначала грек, делавший халву, затем серебряник, паявший своей цевкой [67] всякие кольца и цепочки, затем немец-колбасник Отто Манн, которого в доме у нас звали сокращенно «атаман». <Этот немец-колбасник иногда приходил к отцу вечером посидеть и поговорить, причем разговор ограничивался критикой “констанцией” тяжелых времен:

– Да, господин атаман, дорого все стало, тяжело.

– Та, Грах Лвовиш (Евграф Львович), торого все, трутна.

И бульканье огромного графина с водкой, закусываемой солеными огурцами или приносимой “атаманом” горячей колбасой> [68] .

В подвале под училищем жили крендельщики. Я подолгу смотрел на них, полуголых, как они месили тесто и пекли вкусные сушки и баранки.

Скучна была жизнь в доме. Родни было много, но гости бывали у нас редко, только в праздники. Появлялась стройная высокая фигура, одетая в черный сюртук с огромным галстуком, повязанным по моде пятидесятых годов. Это был любимый мною дедушка Иван Спиридонович Кузнецов, отец моей матери, вышедшей замуж, когда ей было всего шестнадцать лет, а отцу 42 года.

Дед был крепостной уфимских помещиков Дашковых (сыновей министра юстиции Дашкова [69] ). Обучался дед строительному искусству в низшем строительном училище в Петербурге [70] , куда его определили Дашковы. Всю жизнь дед оставался крестьянином.

Он выстроил Дашковым заводские и жилые постройки в их Благовещенском заводе на р[еке] Белой, в Уфе строил Сергиевскую церковь [71] и кое-кому жилые дома. Отец обращался за советами к деду и очень его уважал, особенно за то, что тот остался крестьянином, а не стал чиновником. Женат дед был на дворовой тех же Дашковых крестьянке Марии Ивановне Ростовцевой, служившей экономкой при «господском» доме и почерпнувшей там свое мизерное образование и большую опытность в кулинарном деле, что служило деду источником насмешек: «Тебе бы всякие фрикасе [72] к обеду, да салатцу, петрушечки, сельдерея да спаржи, а нам попросту – щей да каши».

Жил дед на Б[ольшой] Успенской [73] улице в доме, где он был не только архитектором, но и плотником, и столяром, и печником, так как он знал всякое ремесло. Я так любил посещать этот небольшой домик, чистенький, где все было прибрано и удобно устроено. Прекрасный сад, сплошь из кустов различных роз, до которых бабушка была большая охотница. Она готовила отличное варенье на розовых лепестках и сладкие ликеры.

Вместе с дедом жил его старший сын, старый вдовец, наш общий любимец, дядя. Служил он в банке чиновником, аккуратный, высокий с открытым лицом, тонкими чертами лица и мягкими манерами. <В нашем сером купеческом мире он импонировал и своей представительностью, и образованием, еще бы: ведь он> [74] выписывал журналы «Ниву» [75] и «Живописное обозрение» [76] и играл на гитаре <чувствительные романсы. А на стенах его комнаты красовались премии журналов, олеографии с картин К. Маковского и Клевера, столь распространенные в глухой провинции. Окна были украшены тюлевыми занавесками, подобранными бронзовыми подхватами, в клетках взапуски трещали две канарейки, на старинном диване, с ковриком ручной работы под ним (“Все это работала покойница жена, царство ей небесное”) – шитые подушки и огромная гитара. Дядя был серьезный, но добрый человек. У него, как и у деда, было тепло, светло и уютно> [77] .

Торговые ряды на Верхнеторговой площади в Уфе. Фото 1900-х гг.

Поехать к дедушке было великим праздником. Всегда дед был особенно приветлив; поощряя меня учиться и рисовать, он стал показывать мне, как нужно чертить. С любопытством глядел я, как он развертывал из бумаги кусочек китайской туши и на чайном блюдечке растирал ее, как тонкими линиями вычерчивал на аккуратно наклеенной бумаге план какого-то здания или детали каких-то примитивных заводских приспособлений, как затем доставал из аптечной коробки плиточку краски, натирал ее на тарелке и так аккуратно красил. Терпеливо он учил меня основам черчения, приговаривая: «Учись, вырастешь, будешь строителем, дело хорошее».