Славильщики поощрялись.

– Поди спроси, сколько их?

– Десять человек.

– Большие есть?

– Трое.

– Мальчишкам по две копейки, большим по пятаку.

За одной группой приходила другая, были и сказители «рацей» (духовных стихов).

А в кухне топится печь, мать хлопочет, жарится что-то большое и напекается куча пирожков и сдобы. Нужно ехать к обедне, отвертеться нельзя, затем разговенье и скоро являлись какие-то сторожа, дворники, приказчики, и все славили на кухне, а к полудню приезжали священники, служили молебен, поздравляли с праздником, откушивая водку в огромных рюмках, наскоро закусывали и спешили в другие дома продолжать такое славословие. Маленького меня посылали к родственникам славить. Сначала родственники приезжали с визитом, затем отец также отправлялся с визитом, и все возвращались к вечеру под сильным хмельком. И так три дня.

Большая Успенская ул. В Уфе. Открытки начала XX в.

Детям скучное приволье. Начинаются святки [89] . Доморощенные маскарады, вроде вывернутой шубы и рогожного кулька на голове. Отец маскированных не любил и гонял их. Но у дяди я видел и «Царя Максимилиана» [90] , разыгрываемого неведомой бродячей труппой, <одетой в кумачевые и пестрядинные балахоны с коронами и шлемами из золотого цвета бумаги, со своим складным троном, пред которым трепетал непокорный сын Адольфа, слушая приказ гневного царя Максимилиана> [91] . Мы бегали в знакомые дома, куда приезжали ряженые. Все шло обычной чередой. Накануне Крещенья ездили в церковь за «святой» водой, наливаемой в бутылку;

мать чертила над входными дверьми кресты мелом («от нечистой силы»); на реке Белой устраивалась «Иордань», где после освящения воды распаленные фанатики бросались в прорубь, быстро выскакивали, ошпаренные ледяной водой; их кутали в тулупы и скорее вели в ближайший кабак. А на дворе морозы трещали, и на фоне красного неба – голубые столбы дыма из труб. Уши и носы наши отморожены, и всегда на окне средство: банка с гусиным салом.

Большим событием для города бывала ярмарка в конце января [92] , когда пустая часть базарной площади застраивалась наскоро сколоченными лавками. Прибывали казанские татары, бухарцы на верблюдах, торговали вкусной халвой, финиками, урюком. Коченея от трескучего мороза, рассматривали мы в лавке Дубровина (из Казани) дешевые книжки и картинки лубочные. Наряду с пятачковой литературой о «Гугу» и «Черном монахе» этот хороший провинциальный издатель привозил и научные книги, а рядом с лубками были и фотографии любимых писателей. Уроки в гимназии страдали, все помыслы устремлялись к ярмарке. Считалось необходимостью попасть в балаган Зрилкина [93] , посмотреть зверинец со «змеем удавом с острова Цейлона», побывать в «Музее восковых фигур», где, между прочим, и живой Осман-паша [94] торжественно, медленно выходил и показывал насквозь пробитое русской пулей отверстие через живот.

Сколько было потом разочарования у одних и смеху у других, когда Осман-паша оказался здоровенным сторожем с пристани, а сквозное от пули отверстие достигалось системой зеркал. И все же и фокусы, и ученые собаки Фрида, Шпансель и Диана, умевшие считать и выделывать разные штуки, привлекали не только нас, мальчуганов, но и взрослых.

Оканчивалась двухнедельная ярмарка, и снова сонная дремота овевала городскую жизнь.

Февральские вьюги и метели приносили масленицу. Блины пекли с понедельника, тяжелые гречневые, лишь детям разрешалось немного молочных, и пекли блины с восьми часов утра, а пятница и суббота были разгульными днями. По Казанской улице катанье в разукрашенных коврами санях, с бубенчиками под дугами, гимназический бал в Дворянском собрании. В воскресенье блинов не полагалось, а только оладьи, и в этот день ездили всей семьей на степь, смотреть, как стоявшие в то время в Уфе оренбургские казаки брали приступом снежный городок-крепость, разрушая замороженные глыбы снеговой башни, что так глубоко правдиво передал в своей картине Суриков [95] . Наступал вечер этого хмельного «прощеного дня» [96] . Тяжелые сцены «прощенья», когда взрослые и седые почтенные родственники приезжали к отцу, как к старшему, и кланялись ему в ноги, причитая:

– Простите меня, Христа ради, дяденька.

– Бог тебя простит. И меня прости, – говорил отец и также опускался своим грузным телом на колени. Также и женщины, и мы, дети, должны были совершать этот церемониал.

И потянулся скучный Великий пост с обязательным говеньем и строгим соблюдением семинедельного поста. Но вот подходила и весна. Текли ручьи от талого снега, просыхали дороги. Весь город высыпал на гору смотреть, как Белая «тронулась», а после ледохода слушали мы выстрелы из небольших пушек: то пришли с верховья рек первые баржи и беляны [97] . Начиналась игра в бабки [98] , скопленные в течение всего года, когда обглоданные мослы клались за печку, где их начисто обчищали тараканы. На дворе и на тротуарах так и слышится: «Плоцка, сака, дурра» (названия позиций бабок), «выиграл два кона с понарошкой» (кон – четыре бабки, понарошка – маленькая бабка). Качели, крашеные яйца, куличи, гости – все это было ежегодным разнообразием оцепенелой провинциальной, скучной жизни и нашего скучного дома.

Улицы старой Уфы. Открытки начала XX в.

Лето, пыль и зной. В доме в послеобеденное время закрывали ставни окон, и все отдыхали, вплоть до кухарки и дворника, прикорнувших на лавках в кухне.

8 июля, Уфа оживала – «Казанская» [99] . Накануне ездили, а больше ходили пешком в село Богородское за иконой [100] . А на другой день встречать икону выходил весь город. Лавки закрыты, присутствия в учреждениях не было. И по нашей, тогда главной улице, несли «Владычицу». Толпа лавиной вливалась в улицу. <Попы, колокольный звон, нестройный хор поет тропари, полицейские, нищие на фоне разряженных горожан и цветных зонтиков купчих, полицмейстер, словом, подобие “Крестного хода” Репина. Духота, жара несносная, пыль столбом, у ворот ставились кадки с квасом промочить горло, и все это спешит, толкается, с красными, потом облитыми лицами. Слышится: “Сподобилась, матушка, встретила”> [101] .

Затем разносили по домам печатное объявление: «Завтра по вашему кварталу будет шествовать святая и чудотворная икона Казанской Божией Матери». Впереди Николка-дурачок нес знамя с изображением иконы, затем шли попы, и за ними горожане несли огромную икону. Служили в зале молебен, пролезали все под икону, а в гостиной дьякон с попом наскоро промачивали осипшее горло. Оделяли данью попов и медяками нищих.

Прямой противоположностью строгому отцу была наша мать. Молчаливая, мягкая, добродушная и любвеобильная к детям, незлобивая и никого не осуждавшая, она молча выслушивала ворчанье отца. Постоянно помогала она бедным. <Приходила какая-то старушка Ермолаевна, и мать всегда наделяла ее хлебом, мясом и тряпьем. Отец ворчал: “Приживальщиков приучаешь”> [102] .

Встреча крестного хода из села Богородского с Богородско-Уфимской иконой Божией Матери 8 июля в Уфе. Фото 1910 г.

Ко мне мать была очень снисходительна и никогда не возражала, когда я ездил с дворником на реку за водой или убегал с мальчишками купаться.

Часто сидела она у окна в зале, читая с увлечением «Ниву» и зачитывалась особенно Всеволодом Соловьевым, его бесконечными «Горбатовыми» [103] . Смотрела рассеянно в окно, замечая, что вон у Чернобыкиных новый кучер и что-то часто ездит на базар «Волчиха» (т. е. жена Волкова [104] ). <“Кого это хоронят, поди-ка спроси”, – посылала кого-нибудь мать. По улице медленно тащился катафалк в одну лошаденку, покрытую черной попоной, на катафалке – простых дрогах с четырьмя колонками и балдахином, гроб; кучер, одетый в черный балахон и широкую мягкую шляпу, за гробом плетется священник и плачущая осиротелая вдова с детьми. Бедного чиновника хоронят. “Царство небесное”, – набожно крестилась мать и снова принималась за чтение “романов”, пощелкивая кедровыми орешками, или суетилась по хозяйству> [105] .