По счастью в доме уже была кузина Катя, она и мать, а также дед мой сломили упорство отца, и он согласился на гимназию.

Гимназисты и гимназистки того времени должны были ходить в форменном платье, никакое отступление от формы не допускалось. Гимназисты, в синих мундирах с серебряными пуговицами и позументом [167] , на голове носили кепи, напоминавшие по форме кепи русских и французских солдат 70-х годов, и лишь с 1881 г. их заменили фуражками синего сукна с белым кантом и серебряной бляхой, изображавшей две дубовых ветки с инициалами «У» и «Г» (Уфимская гимназия). Синий мундир давал повод мальчишкам называть гимназистов «синей говядиной», а инициалы на фуражке переводились «украл гуся». Позже мундиры заменили серыми куртками и поясом с бляхой, и теми же инициалами. Гимназистки носили коричневые платья и белые фартуки.

Отвезли меня в церковь, отслужили молебен «бессребреникам» Косьме и Дамиану [168] для лучшего уяснения учебы, и 16 августа я пошел в гимназию.

С замиранием сердца, боясь строгостей, пришел я в гимназию, но увидел вскоре мир совершенной вольницы; синие фраки с серебряными пуговицами начальства нас мало стесняли. Гимназия наша была дореформенная, с почти бурсацкими пережитками [169] . При гимназии был пансион для детей уездных помещиков. В большую перемену пансионеры продавали нам за три копейки свой завтрак – огромный кусок пирога, а бедным ученикам выносили куска два черного хлеба. В гимназии было восемь классов, потом появились параллельные для первых классов.

Латинский язык преподавал Л. Лопатинский, хороший классик, составивший толковую грамматику латинского языка [170] . Он был гуманный педагог и обращался с нами уже более мягко. Обычно же учителя говорили на «ты», были грубы, учитель русского языка драл за волосы, <ставил шалунов в угол на колена и, если он поднимался, показывал огромный кулак и говорил: “Только посмей еще шалить. Я тебе всю башку разобью”> [171] .

Панорама Уфы с другого берега реки Белая. Фото 1900-х гг.

Учитель арифметики непонятливых вытягивал линейкой по спине или просто выталкивал из класса за ухо, если кто-либо к незнанию присоединял еще серию шалостей. Законоучитель, священник Ефим Соловьев, усовещивал шалящего: «Побойся Бога. Ведь ты в гимназии, а не на базаре».

Года за четыре до моего поступления в гимназии были такие великовозрастные верзилы, что пятиклассниками уже были женаты. И при мне сидели некоторые по три года в одном классе и, выходя к доске, оказывались ростом выше учителей. <Падышевский в четвертом классе носил бороду. Еще в 1878 г. вышел указ очистить гимназию от таких великанов, и обычно они шли в военную службу; тогда уже был закон о всеобщей воинской повинности> [172] . Такими крупными бывали и гимназистки, особенно привозимые из уездов и с заводов; кончив четыре класса, они выходили замуж.

До Уфы циркуляры доходили медлительно, и я еще застал конец такого великовозрастия. <Только с назначением нового директора (Матвеева) началось освежение гимназии> [173] . За шалости «оставляли без обеда», <т. е. по окончании уроков провинившийся должен был остаться один в классе, скучая час или два, но если оставалось двое, трое, а то и четверо, что было явлением не редким, то это был веселый антракт с чехардой и играми. Когда я учился в первых классах, за мной из дома присылали лошадь осенью в грязь и зимой в трескучие морозы, и часто лошадь возвращалась порожняком и приезжала вновь часа через два, когда я отсиживал в карцере> [174] .

Иногда отсиживали в карцере. Дома в таких случаях отец приказывал: «Илья, возьми ремень (длинный, широкий, всегда висевший в столовой на буфете), ступай в гостиную, я сейчас приду». В гостиной на ковре несколько ощутительных ударов этим ремнем были расплатой за карцер. Но со второго класса я нашел себе заступника в гимназии в лице священника Соловьева, вздумавшего для более наглядных рассказов священной истории завести большую карту Палестины. Я, как лучший ученик по рисованию, должен был ее нарисовать. Эта карта в лист ватманской бумаги [175] , тщательно выполненная в красках, была повешена в классе.

В гимназической церкви я пел тенором на правом клиросе [176] , затем священник, очевидно, в знак повышения, перевел меня на левый клирос и сделал псаломщиком [177] , ослушаться было нельзя, это была «награда». Доброе отношение ко мне он не изменил, даже когда я нарушал своим своеволием обряды священнодействия. В гимназическую церковь ходили только гимназисты и некоторые учителя по обязанности, посторонние бывали только в пасхальную заутреню, когда сюда съезжалась уфимская аристократия. За обедней поп приготовлял огромную чашу причастия, т. е. красного вина кагора, разведенного теплой водой. И как только поп выходил из алтаря на амвон и говорил вразумительную проповедь, я добирался до чаши и вкушал этот приятный напиток, оставляя немного на дне чаши.

Уфимская мужская гимназия на Б. Ильинской ул. Фото 1910-х гг.

– Ты опять, негодяй, выпил причастие? Ведь это грех. Как ты смеешь! – ругал меня поп вперемешку со священными возгласами, грозил мне пальцем. – Я тебе! Господи, прости им, дураки не ведают, что творят, – апеллировал он к Богу.

Тогда учительские кафедры в две ступени уже сменились обычным небольшим столом. Парты были длинные, на четыре человека, с глубокой полкой для книг, куда прятались незнающие уроков. У попа уроки не готовили, болтали ему всякий вздор, лишь бы «ответ» был без запинки, а он не слушал и читал в это время сочинения Льва Толстого (обложка книги была завернута в бумагу).