В гимназии я начал рисовать с гипса. Учитель рисованья и чистописанья А.А. Соколов скоро перенес уроки к себе на квартиру, так как я рисовал дальше гимназической программы. Ставил мне пятерки, и начальство знало, что когда появлялась карикатура на учителей, то это дело моего карандаша и, конечно, следовал карцер. Соколов мне предложил ходить к нему, когда мне вздумается, и рисовать сколько угодно с бюста Аполлона, причем занимался со мною безвозмездно. Жил он одиноким, влача скучную жизнь, бесцветную, тоскливую, как и большинство гимназических учителей. Но у него я встретил настоящего художника, еще молодого, с приятным открытым лицом, обрамленным длинными волосами, с красивыми руками и изящно одетого. Добродушная улыбка освещала его лицо, мягким голосом он ободрял меня и комично рассказывал о типах Уфимской городской управы, где он служил в должности заместителя городского архитектора. Это был Николай Ильич Бобир, случайно попавший в Уфу и проживший в ней лет пять. Он был учеником Училища живописи, ваяния и зодчества [206] в Москве. Учился у Перова и Саврасова и преимущественно был пейзажистом, был и на архитектурном отделении. Одинокий, он жил недалеко от нашего дома. Пригласил меня к себе, много рассказывал о художниках, об Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве, советовал мне ехать туда учиться, предложил мне ходить с ним на этюды за город и на Белую. Любя природу, он подмечал все разнообразие ее красоты и учил меня рисовать с натуры, видя в природе лучшую школу. Говорил он увлекательно и пояснял мне многое, мимо чего я часто проходил.

До Бобира я в Уфе знал только живописцев-иконописцев Тараканова и Шепелева. И часто, идя к деду, я подолгу глядел в окно первого этажа дома на Успенской улице, как Шепелев рисовал каких-то ангелов и святых. Тараканов расписывал трапезную собора на пожертвованные деньги купцом Корноуховым и у входа на стене написал святых патронов донатора [207] , причем была подпись «Преподобный Евфимий» [208] и в скобках «Васильевич Корноухов», хотя преподобный нисколько не был похож на живого мясника Корноухова.

Бывал я еще у купца Четкова, любителя живописи и самоучки. Чистенький, румяный с благообразием в облике сидел он за прилавком небольшой бакалейной лавочки, куда иногда сажал свою дородную супругу, а сам, очевидно, вдохновленный, переходил рядом в чистую, светлую комнату, где на аккуратно разостланном коврике, сверх крашеного пола, стоял чистенький мольберт и на нем начатая на холсте картина, копия с Венецианова «Молодой садовник» [209] . Откуда научился Четков живописи, откуда достал картину Кипренского [210] (тоже копию), я не знал, и только поражался сходством, чистотой работы и необычайной аккуратностью. И самого меня тянуло к живописи маслом, но, познакомившись с Бобиром, я понял, что нужно пройти долгую школу рисунка, овладеть техникой, чтобы переходить на масляную живопись. Бобир познакомил меня с начатками архитектуры, чертить я уже выучился у деда, и все более и более разжигал меня поездкой в Москву.

Набережная в Уфе. Открытка начала XX в.

Твердое решение поехать в Москву учиться я высказал отцу, на что последовал не менее твердый ответ: «Еще куда? Мало тебе гимназии. Ты вот почисти себе сапоги, видишь, какие они», – и разговор дальнейший был пока бесполезен. Но я знал, что уеду.

Лучший советник в семейных делах, мой дед, уже был болен, я навестил его. Восьмидесятилетний дед давно лежал в постели и устроил себе какой-то стол и приспособление приподниматься, но смерть была уже близка. В соседней комнате собрались его пять дочерей, моих теток, они громко голосили и плакали. Дед не любил, когда канючили, обратился ко мне: «Ступай, спроси этих дур, что я им, двести лет что ли, должен жить? Учись и трудись, ученому тебе легче будет жить». Это были последние напутственные мне слова нашего любимого деда, вскоре он умер.

Окончательно убедил моего отца красноречивый Бобир. Он просто явился к отцу и потребовал серьезного разговора. В гостиной, где бывали только в важных случаях жизни и только важные люди, собрался семейный совет, случился как раз в это время и мой дядя Петр Степанович, и отец под таким напором сдался. Но обычное его недоверие ко мне и тут сказалось. Он был убежден, что из этого толку не выйдет.

– Ну, кончишь ты свое училище, дальше-то что будет?

– Буду архитектором, буду зарабатывать.

– Сколько же ты думаешь получать?

– Да вот архитекторы получают по две, по три тысячи в год.

– Что-о-о?! – улыбнулся отец и заключил допрос своим мнением. – Куда тебе, с твоим рылом две тысячи получать. Эх ты! Куда занесся! Был ты дураком, дураком и останешься. <Не допускал отец никаких успехов в моей работе> [211] .

Позже, когда за участие в Парижской выставке [212] я получил орден, о чем обычно печаталось в «Правительственном вестнике» [213] в рубрике высочайших наград, городской голова пришел к отцу и поздравил его, показав ему номер с «монаршей милостью».

Отец спокойно ответил:

– Да это не он.

– Как же не он! Вот же читайте: имя и фамилия напечатаны.

– Ну, это какой-нибудь еще Илья Бондаренко, нет, куда нашему Илье награды получать. Что вы!

И даже, когда отец был у меня в Москве и взял в руки орден и грамоту, недоверчиво покачал головой: «Вот уж никак не ожидал от тебя. Нет, что-нибудь тут не то».

Наведение плашкоутного моста через реку Белую на Оренбургской переправе рядом со Случевской горой. Фото 1900-х гг.

Потеря меня для дома и для отца была неощутительна: он давно уже махнул на меня рукой, только и полагался на двух братьев, помогавших ему в лавке; но под конец своей жизни, когда один брат должен был уйти на войну, отец, оставшись с младшим братом, лавку продал и скоро слег, чтобы более не встать. К этому времени дом уже стал дряхлеть. Мать была больна, и из большой семьи в 11 человек в живых кроме меня и двух братьев остались две дочери. Обе были замужем, и в последние свои дни отец остался только с младшим братом.