Выходные были потрачены на благоустройство пустых комнат мебелью, которой снабдил нас магазин-склад Дивного Фрэнка, расхваленный Митчем. И уже воскресным вечером за кухонным столом мы разделили ужин с дворником, его дочкой Эшли и миссис Митч – его женой.

Как и говорил ранее Клерк, Эшли приходилась мне ровесницей. Пару месяцев назад ей стукнуло шестнадцать, и она гордилась тем, что копилку прожитых лет успешно пополнила очередная монета возраста. У неё было до пошлости мраморное лицо, срезанное за счёт впалых щек, и редкие светлые брови; не имеющие начала, они тонкими дугами терялись в переходе к вискам. Её ситцевое платье затёрто синего цвета смотрелось старомодно; вещицей, что достали из сундука забытых чердаков. Оно скрадывало скудные задатки женщины в теле Эшли. Она не любила носить украшений, избегая даже святости золотого креста на груди, и всё, чем довольствовалась – это заколкой древней эпохи, содержащей её голову в порядке школьной прически. Бесспорно, Эшли не отличалась женственным образом, но имела выправку солдата и весьма походила на мать, которая обладала худым телом и неоспоримым видом офицерских жен.

Несмотря на всю деликатную строгость словарного запаса миссис Митч, а также позерства в целом, в её маленьких, карих глазах томилось тепло, вовлекающее наблюдателя в южные широты её солнечной души.

Разговоры текли из одного мирного русла в другое, и каждый из участников блестяще успевал справиться с закусками и обязанностью вставить свою фразу. Вели полемику о Ситтингборне, его природе и о чём-то ещё (что зрелые умы обобщают понятием «политика»). А также дошло до обсуждения проблем здоровья, что сильнее всего интересовало отца ввиду профессиональной деятельности.

После скромного ужина отец, воодушевленный весёлой компанией, мистер и миссис Митч остались внизу для партии в шахматы, а я и Эшли поднялись в мансарду.

– Завтра твой первый день в новой школе. Не боишься? – спросила Эшли, закрывая дверь комнаты.

Я заняла стул у окна, настороженно поглядев за его пределы. Дворы соседних домов, увядающие деревья и крыши померкли в ночной мгле, и качающиеся ветки насилу заставляли угадывать шум высохших листьев, перебираемых ветром. Луна изливала мирное очарование на крыши, очерчивая границы всего того, что населяло город.

Я снова обратилась лицом к Эшли.

– Разве есть чего бояться? – уточнила я. – Там ведь учатся люди, а не преступники.

Расправив подол платья, Эшли присела на кровать, напротив меня. В её маленьких кофейных глазах таился страх, а руки что-то тревожило, вызывая дрожь.

– Поверь, ты не знаешь, о чём говоришь, Кэти… Школа представляет собой террариум, где один зверь сменяется другим. И самый опасный из них – учитель физики и химии, Каллен Ферару. Восемь, не то десять лет назад он приехал из Румынии с сыном, которого зовут Леонардо. Поговаривают, они закарпатские потомственные колдуны. Никто не смеет пререкаться с Ферару!

Я рассмеялась, ни минуты не веря услышанному.

– Люди живут фантастичными сплетнями, так интереснее!

Эшли оскорбилась моей некомпетентностью и вспыхнула, как свеча от паяльной лампы.

– Да?! В таком случае как объяснить, почему Каллен всегда ходит в одной и той же чёрной мантии, а его сына никто не видел в лицо? Целыми днями нарезая круги по Ситтингборну на мотовездеходе, привезённом из Европы, Лео никогда не снимает шлем. Один этот транспорт вызывает подозрение; в городе такого отродясь не было! Молли Клифтон – кстати, вторая, кого следует опасаться в нашей школе – утверждает, что однажды застала Лео без шлема в районе Юг-стрит. Сплошь и рядом его лицо покрывато кровоточащими язвами и ожогами. Ей удалось выяснить через своего отца, старшего инспектора Клифтона, что Ферару бежали из Бухареста сразу, как полиция Румынии стала подозревать Каллена в нечистых делах: прежде всего в том, что его сын – безликий уродец исключительно по вине отца. Кстати говоря, мать Лео внезапно исчезла, и до сих пор никто не знает, где она. Все уверены, что Каллен ставил над ней химические опыты, и впоследствии она скончалась.

Сама не своя от собственного рассказа, Эшли содрогнулась, а по моей спине пробежался холодок. Некогда приветливый город отрезал путь к счастливому началу. Я растерялась, не зная, что ответить. У Эшли не было доказательств, у меня – желания отстаивать позицию неосведомленности. Я снова взглянула в окно. За верхушками каштанов немым стражем ночи высился безжизненный особняк.

– А в том доме живёт кто-нибудь? – спросила я Эшли, указывая в окно.

– Нет. Его построили ещё в начале XX века, последними владельцами была семья Ньюман из Брайтона. Двадцать лет тому назад Джон Ньюман – одержимый бесами психиатр, сделал из этого дома психушку, не простую психушку… Там проходили смертные пытки, а беспомощных здоровых людей превращали в безголосых уродов, от которых у жителей Ситтингборна до сих пор волосы встают дыбом. Но это далеко не последнее, что пугает город. Закончилась та история смутно: доктор Ньюман и вся его семья погибли при сомнительных обстоятельствах. Этот дом проклят, будь уверена!

Моё тело покрылось дрожью. Я устремила испуганные глаза в окно, на особняк. После рассказа Эшли он обрёл ещё более чёрные, зловещие формы, немыслимые восприятию; под их воздействием человеческая фантазия пускается во все тяжкие представления того, что там происходило.

– Тогда почему его не снесут? – помолчав, спросила я.

– Интересно, кто на такое осмелится?! Тот, кто его тронет, навеки останется несчастным!

Наш волнующий разговор прервал приятный голос миссис Митч, звавший Эшли. Мы вместе спустились вниз. Улыбаясь во весь рот, отец прощался с гостями.

– Авраам, ей-богу, ты жульничал, – досадовал Клерк. – Меня ещё никто не обыгрывал в шахматы!

Я заметила, что напыщенная досада дворника – лишь часть театральный натуры комедианта, в которой заключался весь мистер Митч. Не важно: злился он (что даже звучит смешно, поскольку он никогда всерьёз не злился) или переживал, но его бледно – карие глаза всегда светились радугой нескончаемого оптимизма.

– В следующий раз такого не повторится, – учтиво рассмеялся отец, пожимая руку неустанного труженника.