Через буйные людские краски прорвалось вспышкой воспоминание: вагон метро, в котором Аля ехала полчаса назад. Пространство, до края заполненное волнами и складками драпа, плащевки и кожи цвета угля, сажи, графита, асфальта, сырой земли, тяжелых комьев, вязко чпокающей ночной грязи. А над ноябрьской чернотой одежды – монотонные лица, все уставшие, с тусклыми, выключенными глазами, с бледными в желтом свете лицами… подобрался вагончик. И трясется вагон, как шейкер: довезти-довести до кондиции, довезти-довести.

Вот оттуда Аля – сюда!

Когда она вошла в клуб, стиснув пальцы, предвкушая, глупо улыбаясь, держась чуть позади летевшей на всех парах Стаси, – словно вся сверкающая туша Ниагарского водопада обрушилась на нее. О, о! Глаза разбежались по сотне дорожек. Дистиллят красоты, концентрат оригинальности и яркости, собранный по капельке с тощих российских полей. Девушки и дамы были так сияющи, гладки, бархатисты, стройны, переливчаты, а мужчины – окружены аурой власти, невидимыми порхающими руками портных, секретарш, маникюрш, запахом денег в пачках и запахами толстых ковров, коллекционного коньяка с нотками ванили и перца, ароматом перелетов первым классом, а еще восхищенным, неизменно радостным шепотком… и все эти запахи, незримые следы, ауры, видимый блеск и платиновый звон сгущались в среду иной плотности – словно, переступив порог клуба, Аля нырнула в гигантский бассейн с шампанским и теперь каким-то чудом передвигалась в нем и даже дышала (отчего все казалось несколько нереальным), хотя дышала не так легко, как привычные обитатели этого водоема.

Жукова – единственная и неповторимая – отдала Але свой билет на юбилей модного журнала (и оборвала благодарности, как будто всучила ерунду вроде автобусного билета). В пригласительном значилось «плюс один гость», и Аля, секунду повыбирав между Стасей и Чащиным, переставшим звонить ей после неслучившегося поцелуя, позвала подругу.

Ритмично и гортанно вскрикивала певица из динамиков. О! О! Уау-уау-уау! О! О! Всхлипы жаркого болота. Муар тропических шорохов. Шлепки и хлопки. Внизу, на первом этаже под галереей, в разлетающемся от зеркального шара снеге подрагивали и вились холеные особи, райские птицы, аквариумные красавцы. Тэйкит! Тэйкит! Лавми! Лавми!

– Смотри, как дикторша с Первого канала отплясывает!

– Ну дает, старушка!.. Смотри, Аль, вон та модель в зеленом – это чья-то любовница, суперкруть, я не помню, Абрамовича или…

– Петровича?

– Смотри… Ну точно, Маккартни!

– Пол Маккартни?! Где?

– Дура, платье Стеллы Маккартни! Из последней коллекции.

– Стасечка, ой, Стася!.. Погляди, там, у колонны. Это не Руманов?

– Не стони в ухо… Не вижу. Отвернулся.

– Черт! Я на платье пятно посадила.

– Ладно, Альсончик, отстираешь и вернешь. Я его все равно редко ношу.

– Ясно. На тебе, боже, что нам негоже.

– Смотри, смотри! Вон, по лестнице чешет, это же мегаписатель! Как его звать?..

– Тэйкит! Тэйкит! Лавми! Лавми!

Стася, со свистом дотянув через трубочку последние капли коктейля, захотела отправиться на танцпол. Свирская отказалась – не в настроении. И через секунду осталась одна.

Музыка стала быстрее, внизу невидимый монтажер нажал на перемотку. Уо, о, о, уо, о, о! – отрывисто прыгал сильный женский голос. Мимо Али процокала деловитая брюнетка, сверкнув аксельбантом – алым черепом из стразов – на плече. Хэндз-ап! Ап! Ап! Навстречу музыкальному продюсеру метнулся молодой человек в шоколадном цилиндре. Рядом махнула ресницами-опахалами с узором «павлиний глаз» какая-то искусница. Ровное гудение голосов с выбросами смеха неумолимо затапливало клуб, но снизу прорывалось бодрое «хэндз- ап! уо, о, о!», а мимо официант пронес душную волну жареной свинины. Алю повело, закружилась голова. Она поставила полупустой бокал с липкой маргаритой на цоколь колонны. Вдруг почувствовала себя здесь совсем чужой.

Толпа постоянно двигалась, мешалась, люди тасовались, как колода карт, и даже если не сходить с места, каждая секунда поворотом калейдоскопа приносила зрелище новых, удивительных персонажей в разнообразных сочетаниях. Отошли в сторону две пухлые матроны в черном, и Альбина увидела девчонку лет тринадцати (кто пустил ее сюда?), по-своему наряженную для праздника: красные колготки, мандариновый жакет с приколотым к лацкану Арлекином. Девочка стояла в углу одна, пристально рассматривая яркую публику через очки в толстой белой оправе. Чудачка, мандариновый вороненок. Аля усмехнулась, схваченная вмиг щемящим чувством родства. Девочка спокойно посмотрела влево, вправо и, решив, что никто на нее не обращает внимания, взяла со стола бокал с шампанским и сделала большой глоток.

Поводя плечами на ходу в ритме танцпола, вернулась разгоряченная Стася.

– Жу! Жу-жу-жу! Жукова – мой геро-о-ой! – пела Стася, тряся розовой головой.

– Вот так сразу?

– Аль, но круто же? Здесь реально круто. Не то что скинула бы тебе билеты на вечер журнала «Лиза» в Бирюлево. Нет, у тебя начальница реально классная, – убежденно сказала Мартынова. – От сердца подарок оторвала!

– Нет, она сказала, что сама сюда не хочет. Вот жизнь! Надоели икра и шампанское. Она сказала: лучше я с Холманским дома вечер проведу.

– Мммм… – издала мурлыканье Стася. – С тем самым Холманским… А-ах, сладкий!

– То есть ты бы не прочь? Игорька за борт, да?

– Не, ты что? Я абстрактно! – возмутилась Мартынова. – Он абстрактно сладкий. Торс, бицепсы, глазки – могу я восхититься?

– Право имеешь, я считаю.

– Ну вот. У Жуковой вкус что надо… Уй! – Стася вдруг визгнула, схватив Алю за руку. – Смотри, это правда Руманов!

Свирская развернулась в ту сторону, куда глазела подруга. И правда, здесь, буквально в шести метрах от нее, стоял Роман Руманов.