– Ваниииль! – заулыбалась Катя.

– Ванильно, как же. Но знаешь, у нас в жизни давно не было ничего ванильного, даже банального. Всё стало так сложно, а самое главное – лживо и противоречиво. Все слишком много из себя мнят и придают слишком большое значение тому бесполезному и провокационному, что происходит вокруг. Нас так много – во всех смыслах, но мы такие, блин, мелочные…

– Да кого это волнует? Все живут в этом, живут этим. И вообще: когда ты часть массы, над тобой смеются все те, кто, как им кажется, вырвался из неё. А когда ты тоже вырываешься, тебя постепенно подавляет уже другая масса. Всё это рвение… Кажется, что оно бесполезное.

– Да, ты права, – вздохнул Макс. – Нам нужно… Нужно… Остановиться. Оглянуться вокруг. Ведь люди, которые могут спасти нас от всего этого, всегда рядом. Да, все только и твердят: «будь собой», «забей», «не парься» – но что это, что такое «будь собой»? Где здесь я? Я вижу себя только как отражение всего вокруг; всего, что я впитал из этого мира. И даже когда все говорят «будь собой» – это же говорят не они, а тоже их отражение, отпечаток мира. Хрень какая-то. Такое ощущение, что нет ничего настоящего. И чтобы его найти, нужно просто остановиться.

– Мы не умеем останавливаться, у всех есть эти амбиции, эта дурацкая призрачная мечта. Как правило, очень приземлённая.

– Да. Зато почти всегда достижимая, в отличие от… – начал парень и снова задумался.

– От чего?

– А?

– Достижимая, в отличие от чего?

– Да я просто… Задумался.

– Заболтался ты! Давай спать.

– Давай.

«Неужели я всё ещё могу быть счастливым… Неужели я всё ещё умею быть счастливым?» – подумал Максим и обнял Катю крепче, словно боясь поверить в хорошее, боясь поверить самому себе. На улице зашуршал дождь.

–

За час до этого, пока ещё не было дождя, Павел вышел из своей квартиры в подъезд и прошёл шесть этажей вверх. Девятый этаж отделяла от крыши небольшая железная техническая лестница и горизонтальная дверка, на которой висел большой амбарный замок, уже очень давно сломанный и лишь создающий видимость закрытия. Приложив небольшое усилие, парень распахнул дверку и выбрался на грязную крышу, отряхивая руки.

Девятиэтажный дом, в котором жил Павел, был одним из самых высоких на их старой улице – мрачной, разбитой и словно притаившейся за сырыми арками, но расположенной аккурат за центром города, – поэтому с крыши не было видно ничего, кроме чёрного неба, редких макушек тополей и бесконечной вереницы сияющих дорог и огней. Лето заканчивалось, в воздух прокрадывался едва уловимый вечерний холод, а в чистой вышине над головой, прищурившись, можно было разглядеть некоторые звёзды. Ростовцев прошёлся по крыше, пиная ногой небольшие кусочки смолы, и сел на привычное, наиболее широкое место на парапете, в самом углу здания.

«Ну что, парень, вот и всё, – начал размышлять юноша. – Школа закончилась, и детство, по-видимому, тоже. Через пару дней стартует университет, новая жизнь и всё такое.

Чувствую ли я какие-то перемены в мире, в жизни, в себе? Непонятно. Совершенно. Вроде бы всё осталось тем же: и я, и жизнь, и эта крыша, и эти мысли в голове. А что будет ещё через пять лет? То же самое? Я снова приду сюда, буду сидеть и думать о том, что ничего, собственно, и не изменилось? Что получается: в переменах виноват не возраст, не школа, не ВУЗ. Я сам? И что мне нужно делать, чтобы я ощутил эти перемены? Чтобы они радовали меня, чтобы я знал, что жизнь идёт вперёд…»

Город утопает в океане темноты, а заново асфальтированные недавно ровные дороги эффектно переливаются светящимися красками магазинных вывесок и светом проезжающих автомобилей. Вот такая холодная и бессмысленная красота в танце с тишиной – единственное, что Павел всегда готов воспринимать. На мрачной крыше всегда как-то непривычно уютно и тепло – так, как обычно бывает только дома. Никто не мешает, никто не учит и не наставляет, ничем не делится и ничего не спрашивает. Мысли Павла постепенно замедлялись и вскоре остановились вовсе. Сколько он так просидел в темноте – неизвестно, но в какой-то момент парень словно услышал шорох за одним из козырьков вентиляционной шахты и поспешно встал, решив, что пора бы уже спускаться домой. Доехав на этот раз на лифте до своего этажа, Павел открыл входную дверь и зашёл в квартиру.

– Что-то быстро ты сегодня, – удивилась мать.

– Коляну зачем-то нужно было домой, вот и разошлись, – ответил парень, снимая обувь и проходя в свою комнату.

– Через десять минут ужинать, руки помой, – добавила Ирина Александровна и снова ушла на кухню.

Павел рухнул на свой диван и закрыл глаза. «Сесть бы в автобус, любой, и ехать бы, и ехать, и ехать отсюда… – думал Ростовцев. – Сбежать? Нет, просто ехать. Зачем? Не знаю».

С кухни доносились звуки работающего телевизора и шипения масла на сковороде. Мать гремела посудой и периодически включала воду в кране. Дома тоже было уютно, по-семейному, но стойкое ощущение того, что всё должно быть «не так», не давало Павлу покоя. Он не знал, чего именно ему не хватает, не мог объяснить этих тревожных и одновременно тоскливых мыслей, но некое однообразие, в котором он, кажется, жил уже лет пять подряд или даже всю жизнь, лишало ощущения какого-то жизненного удовлетворения. И за всё это, за все эти мысли парню было даже немного стыдно. Он жалел родителей – что бы они ни делали, что бы ни говорили. Они старались, старались как могли. Да, не всегда всё получается гладко, но у кого не так? Наверное, так живут все: люди за стеной, в соседнем доме, на соседней улице, в соседнем городе или другой стране. Везде и все.

– Паша, иди есть, – крикнула из кухни мать.

–

Четверг пролетел так же стремительно, как и среда. Антон медленно повернул ключ в замке, открыл дверь и, стараясь идти как можно тише, зашёл в квартиру. Включив свет в коридоре, он снял одежду, разулся и осторожно зашёл в комнату матери, не включая свет.

– Антоша, это ты? – послышался тихий голос.

– Да, мам, это я.

– Заходи, я не сплю.

Антон подошёл ближе, поправил одеяло, которым была укрыта мать, и сел с ней рядом.