Алексей схватил отвертку. Поспешно выкрутил из трубы восемь саморезов – по четыре с каждого торца кривого колена. Схватился за трубу. Обжегся, но рук не отпустил, пока не выломал из печного стояка изогнутую секцию. Более терпеть не мог и отбросил железо на пол. На ковер вывалился ворох прутьев и задохнувшийся дрозд. Возможно, птицы свили гнездо еще весной – камин не топился с мая. Из сломанного дымохода в комнату повалил дым. Сухие дубовые поленья принимались хорошо, дымили в меру, но все равно через несколько минут потолок затянуло дымом.

Алексей распахнул окна. Дым не выходил. Алексей схватил поварские варежки – неуклюжие, тупые, однопалые – и, вытряхнув из кривой железяки остатки мусора, нахлобучил звено на дымоход. Ударом рукавицы воссоединил целостность трубы с верхними секциями. Распахнул двери в спальне, и ветер вытянулся через комнаты насквозь, увлекая за собой удушливый дым. Алексей помогал сложенным полотенцем.

Чуть не наступил на дрозда – успел заметить краем глаза, что птица зашевелилась. Бросил полотенце, нагнулся, и несколько секунд птица изучала Алексея черным, подернутым пленкой глазом. Алексей протянул руку. Птица дернулась, криво взлетела, ударилась о потолок и стремительно ринулась к окну. Не к распахнутому оконному створу, а к застекленной по-зимнему раме на западной стене, куда звал беглянку последний отблеск заходящего солнца. Алексей попытался остановить птаху, но еще больше напугал, та на полной скорости ткнулась в стекло клювом. Упала на подоконник без движения. Алексей взял птицу в ладони. Отругал: «Дуреха ты, дуреха». Вынес на улицу.

Птица лежала в ковшике ладоней без движения. Алексей зачем-то подышал на нее, но сам отшатнулся от смрада, отраженного ладонями. Поместил птицу в луч солнца – тоже не помогло. Тогда он подкинул птаху в воздух, в надежде, что та полетит, замашет крыльями, как начинает работать руками сброшенный в воду пловец. Чуда не произошло – пернатая тушка рухнула в траву. Упала упруго, как на пружины – жесткие травинки уже прихватило вечерней изморозью.

Алексей вернулся в дом. Огонь горел. Из изгиба трубы вились под потолок тонкие струйки дыма. Алексей затянул винты. Встал перед камином на колени – расстегнув рубаху до пупа, широко расставив руки, зажмурив глаза. Обожженные ладони припекало. Он раскачивался на волнах тепла, прятал ладони и повторял: «Дуреха ты, дуреха».

В следующий день Алексей дома не покидал. Может, и в следующую неделю – кто их без дела будет разбирать. Пил вместе с камином – огонь ярко распахивал пасть навстречу выплеснутым в него остаткам. Спал, где упадет. Иногда вскакивал, словно прислушивался.

Через неделю, а может, и через месяц проснулся от птичьего пенья за окном. Прошептал, улыбаясь: «Дрозды поют. Зажила, дуреха». Выбежал на улицу. Причитал: «Жива птаха, жива». Высматривал знакомую птицу. Но взгляд Алексея искал не на небе, а на траве.

Секундная стрелка с хрустом перебирала недели. Он смотрел в окно и ждал. Лежал, скрючившись на кровати под подоконником, мечтал услышать тихое «Привет, милый», знал, что подобное уже невозможно, но на каждый звук подтягивался к подоконнику. На обрыв идти боялся. Прятался дома. Пил. Ждал ангела. Чтобы тот унес его в небытие на широком размахе своих белых крыл.

К счастью, ангел Алексея оказался с руками. Холодными жесткими пальцами он схватил человека за сердце и держал крепко, не давая вздохнуть, пока маневрировал по бездорожью разбитый «пазик» «Скорой помощи». Слепящими глазами ламп в операционной рассматривал ангел человека, когда врачи отскребали из груди грязный налет. А после сердце отпустил и провел по глазам ладонью.

В больнице Бальшакова навещать было некому. Лежал, уставившись в потолок, в своей восьмиместной палате. Завидовал соседу-старичку, к которому ежедневно с древним китайским термосом приходила такая же древняя жена – стучала по коридору облупившейся клюкой: пять ударов, длинная передышка, еще пять ударов. На Т-образной ручке болтался выцветший пластиковый пакет, который раскачивался, словно маятник, и шуршанием своим напоминал Алексею шум песка в огромных песочных часах.

Старичок был слаб, лежал почти без движения, лишь сипло дышал да перекатывал глазные шары под пергаментными веками. Заслышав удары клюки в коридоре, дедушка оживал, приподнимался на подушке и подмигивал Алексею заговорщически: «Слышь, моя идет». Говорил это с гордостью, как будто войдет сейчас в палату красавица писаная и все ахнут. Алексею сначала было смешно, а потом он сам эту красоту увидел. Для своей ненаглядной пыжился дед, старался сидеть прямо, хлебал жидкий супчик с деланым аппетитом и все нахваливал еду, докторов, больницу. Нахваливал и гладил на краю кровати ссохшуюся женскую ладонь. Когда жена уходила, дед в бессилии сползал по подушкам и почти не жил до следующего ее визита.

Узнав, что к Алексею не ходят, старушка взяла шефство и над ним. Прибрала у тумбочки. Заставила медбрата поменять белье. Без денег заставила, хотя все в палате говорили, что такое невозможно. Супчики Алексей не любил, но понял, что может отказом задеть хрупкую гордость людей, тихо несущих свою аккуратную нищету. Поел аккуратно, от сердца поблагодарил, отвернулся к стене и скрючился от жалости к своей недоделанной жизни.

Про прошлое старик почти ничего не рассказывал. Лишь вздыхал. Да перекатывал глазами. Иногда дыхание превращалось в сплошной хрип. Алексей сначала пугался и звал врача, а потом привык и не успел попрощаться.

Очнувшись от дурного димедролового сна поздно утром, Алексей нашел кровать рядом пустой. Перестелить еще не успели – лишь голый матрас с застаревшими ржавыми разводами. У кровати сидела жена деда. Тихо сидела, не плакала. Встретив взгляд Алексея, лишь сказала:

– Вот так-то. Первым мой успел. Всегда был шустрым, вот и теперь. Как один там будет меня ждать?

– Дождется обязательно, – утешил Алексей.

Старушка посмотрела на него так строго, что стала понятна бестактность Алексея.