Она засмеялась.

– Нет, нет, нет. Я просто управник.

– Управник?

– Управник– репетитор. Натаскиваю тех, кого духи города избрали на жизнь в этом месте.

– И много таких?

– Ты удивишься, но… нет. В основном, живут нелегально, не принятые духами, не чувствующие места. Иногда даже те, кто родился здесь. Прописка официальная есть, а вот понятия нет. А если понятия нет, то какая жизнь? Так, времяпровождение. От забора до обеда.

Мирра произнесла эту плоскую армейскую шутку и не удержалась, захохотала сама себе, опять вся волнами пошла.

– Сами шутим, сами смеёмся, – пробормотал Гай.

Мирра сделала вид, что не услышала. А, может, и в самом деле не услышала. Отсмеявшись, она схватила льняную большую салфетку со стола, вытерла лоб, вспотевший от усилий.

– Уф, рассмешил, прямо вся взопрела… А вот для тех, кого они избрали, обратного пути нет. Так-то, болезный ты мой…

– И что это значит? Нет, не то, что я болезный, хотя и это совсем не так, а что значит это заявление об обратном пути, которого нет?

– Тянуть будет, куда бы судьба не забросила. И лучше где-то может быть, и сытнее, и тот, кто любовь свою в другом краю найдёт, а всё равно – тоска по этому месту душу выкрутит. А, может, кто и сбежать захочет, а только духи на крови привязывают, так покоя никогда человеку этому не будет. Кровь тянуть станет, венами в реку эту великую рваться начнёт, как олово горячее лимфа вскипать будет. Если не сам, так дети или внуки сюда рваться станут. Такая вот тоска жуткая – на крови.

– А меня-то почему?

Мирра, которая тут же стала серьёзной, словно и не хохотала минуту назад, поджала губы:

– Так ведь кровь! Кровь в тебе… Что-то пенится в ней, точно сказать не могу, но сгусток этот кажется тёмным, старым. И это у тебя на крови запечатано. Всё равно рвануло бы рано или поздно. Это проклятие… Было бы обыкновенное, тёмное проклятие, я бы сняла, а то оно у тебя странное, с подвывертом. Видишь, нашло тебя, заставило на какой-то спусковой крючок нажать и бомбануло.

Женщина внимательно посмотрела, словно пробуравила Гая пронзительным взглядом.

– Больше не вижу. Нет, нет, и не спрашивай. Ничего больше сказать не могу. И хотела бы, да только скрыто… Эх, милый. Я же – теоретик, сама между мирами не хожу. Нормальный человек, историю КПСС в одном агротехникуме преподавала. Просто очень много знаю и помню из истории города. По юности увлекалась мифами и легендами, собирала их, книжку написать хотела. Ничего так и не написала, а вот знания мои пригодились. Аристарх меня нашёл как-то, уже на пенсии, людей стал подсылать, которые для духа города нужны были, приплачивал за то, что я им легенды рассказывала. И этикет наш особый прививала.

Гай немного испугался. Не то, чтобы он так сразу взял и поверил, что кто-то навёл на него порчу, да ничего о порче Мирра и не говорила, но вот то, что всю жизнь, сколько он себя помнил, какая-то непонятная тоска его душу разъедала, это точно. Ни радоваться Гай никогда, как следует, не умел, ни веселиться. И дружбу поэтому всё водил с такими же чудиками. Вот с Тёмычем, например. Самым ценным человеком, абсолютной его противоположностью казался Кит, и Гаевский таскался за ним по пятам всё отрочество. Тогда ещё понимал, что Кит тяготится его вечным преследованием, и старается, как воспитанный мальчик из приличной семьи, не обидев, улизнуть при каждом удобном случае. Но ничего не мог с собой поделать, тянуло Гая к Киту как магнитом, и надоедал он Званцеву по сию пору.

Он тут же вспомнил покойного отца. Потому что эта вечная прибабахнутая грусть передалась ему по наследству. Отец тоже был странный. И мама ушла от них, как тогда казалось, из-за этого. «Малохольные», – так сказала, собрала вещи и уехала. Отец только вздохнул, руками всплеснул и ушёл в свой кабинет. Закрылся, несколько дней так и просидел. Это потом выяснилось, что она отправилась в хоспис, рак у неё обнаружили, последнюю стадию, а она ничего не говорила, и не хотела, чтобы они знали и видели, как она умирает.

А тогда маленький Гай просыпался по ночам в слезах, ему снилось это жуткое слово «малохольные». Будто они с отцом плавают в огромной закрытой банке, вода вокруг них солёная и острая, пахнет пронзительно уксусом. Гай пытается спросить отца, что они тут делают и как выбраться из этой банки, но в открывшийся рот начинает заливаться рассол, и Гай чувствует, что задыхается.

Отец смотрит на него беззвучно сквозь запотевшие очки, его глаза за стёклами с усиленными диоптриями не выражают ровным счётом абсолютно ничего, он только плавно и замедленно поднимает руку вверх и направляет указательный палец в сторону плотно закатанной крышки. Гай понимает, что выбраться не удастся, он обречённо складывает руки на груди и начинает безвольно опускаться на дно. Сверху спускается зонтик укропа, гигантский, он может закрыть своим соцветием половину самого Гая. Зонтик угрожающе надвигается, ещё мгновение – и похоронит под собой опускающегося на дно Гая, но тут он всегда просыпается, и чувствует, что солёные слёзы, которые бегут по его лицу, чуть отдают маринадом.

– Что с тобой? – испуганно спросила Мирра, и Гай понял, что, погрузившись в воспоминания, уже несколько минут сидит беззвучно, а лицо его позорно солёное от слёз.

– Ну так, чего ты? – Мирра, оказывается, подошла к нему совсем близко, большой мягкой ладонью стала вытирать слёзы, приговаривая, курлыкая, как над маленьким ребёнком:

– Господи, вот же накрывает тебя…

Мирра задумалась.

– Эх, – сказала она как-то очень протяжно. – Тебе бы подземную тройку сыскать. Она бы тебя точно на верный путь вывела. Только…