На самом деле в жизни Гая не существовало ничего столь настоящего, как придуманные приключения. Игры и аниме. Там, внутри этого мира, бушевали страсти, космические корабли уходили к далёким планетам, рыцари и менестрели отправлялись в неизведанные путешествия, попаданцы вдруг открывали глаза в неведомых мирах, заново рождённые воины рун приходили в себя на развалинах древних храмов. В дебрях рисованных фантазий Гай был героем, иногда – богом, иногда – магом. Ему нравилось снова и снова начинать жизнь сначала, с чистого листа. Судьба в лице всё знающих режиссёра и сценариста ставила перед ним цели понятные, повороты сюжета – предсказуемые, и подруг давала на вечер-другой фигуристых, милых и необременительных. В крайнем случае, при любом раздражающем факторе, это приключение всегда можно переключить на другое.

Гай предпочитал время, отпущенное ему судьбой, проводить в фантазиях. Богом, конечно, быть гораздо интереснее, чем филологом-неудачником, а, кроме того, в глубине души он понимал, что для жизни, наполненной реальным драйвом, не подходит. Так как натурой обладал мягкой и чувствительной, редко способной постоять за себя. Окружающим казался сонным и нерасторопным, но был вовсе не глуп. Скорее, эта видимость происходила от его постоянной внутренней погружённости в свои мысли, которые казались гораздо интереснее, чем разговоры с родственниками и знакомыми. С незнакомыми, впрочем, тоже.

Гай наконец-то прожевал уже безвкусный кусок баклажана и закрыл контейнер. Он любил «курьерскую» обязанность, которая позволяла выбираться среди бела дня из неизменно пахнущего книжной пылью магазина и прогуливаться, не спеша, через два квартала, где за густо засаженными рябинами синела, сливаясь с небом, крыша небольшого, очень старого дома.

Москва. Несколькими часами позже

Гай спал и видел уже неизвестно какой сон. В смысле, по счету. Что-то фантастическое, где он – в рядах блестящих серебром роботов, в руках у всех нереально огромные огнемёты, и ему не страшно, а даже как-то упоительно поливать огнём незнакомые улицы во сне. А когда ему захотелось остановиться и осмотреться, оказалось, что как раз осмотреться совершенно невозможно. Потому что он был впаян невидимыми, но совершенно неразрывными нитями в ряды этих роботов.

Гай пытался кому-то сигнализировать, что он в этом едином металлическом организме оказался абсолютно случайно («Это все из-за сна», – во сне кричал он), но тот, кто руководил этой блестящей армией, был недосягаем и глух к любым мольбам. А потом Гай увидел, что все эти роботы – вылитый он, Гай, просто одно лицо, размноженное на тысячу копий и посеребрённое краской.

И ещё его сводило с ума то, что любое его движение волной прокатывалось по спаянным рядам. Все клоны тут же повторяли даже еле уловимое подёргивание глаза в нервном тике. И Гай, как часть этого странного механизма, чувствовал каждого в этой армии, и невольно копировал множество самых противоречивых команд, идущих от чужих организмов. И понимал, что если он прямо сейчас не научиться согласовывать с другими свои действия, то погибнет. Тогда Гай отпустил свою волю и слился мыслью с клонами воедино, и почувствовал животный восторг от того, что он часть чего-то великого.

Он мутно ворочался, сбивая в комок простыню, и всё бежал и бежал куда-то, воодушевлённый не своей волей, а навязанным восторгом извне, поливая из нереально огромного огнемёта тревожно пустые улицы незнакомого города.

А вместе с ним глубоко внизу: под диваном, полом, двумя этажами пустых квартир, земли и проржавевших скреп металла прорывалась на волю речка Рачка. Просыпалась, закованная в тугие тиски подземного коллектора, набухала в ненадёжном обруче съеденной временем стали, требовательно давила вглубь и вширь.

Подмога в виде грязевых потоков талых и дождевых вод приходила с севера. Всегда приходила с севера, и массы вольной воды, обтекающие каменную обитель Владимира, на востоке от старинного храма вливались в Рачку, а та уже неслась безудержно дальше, к Москве-реке, шумно и грязно.

Препятствием была для весёлой, чумазой Рачки Церковь Троицы во Грязях, возведённая на её заболоченном берегу. Но Речка не считалась с Троицей: из Поганых ворот через трубу в Белой стене прямо в церковный двор выливалась сначала лужами, а, разойдясь, прорывалась потоком. Однажды, подтопленная грязевыми стоками Рачки, рухнула в Храме колокольня с нижней и верхней трапезной, а следом и свод храма. После этого речку – то ли в наказание, то ли в воспитание – сковали трубой, опустили под землю, вывели из Белого города к Яузским воротам.

С тех пор большую часть времени Рачка спала себе под землёй, но раз в несколько десятилетий, напитавшись от потоков талых и дождевых вод, выходила из преисподней. То впадина на крутом повороте Хохловского переулка вдруг зальётся настоящим прудом, то на Яузской улице размоет из-под земли и ухнет провалом асфальт.

И пока рвался Гай из металлического кольца роботов, вместе с ним, бурлящей по жилам кровью выбивалась подземная речка из заточения. Проломила сдерживающие тёмные воды руны Истру и Даро, просочилась в местах надломов смутными тенями. Там, где вышла на поверхность речка, появились из сгустившегося воздуха старинные строительные конструкции, фрагменты кованой ограды фигурного моста, канувшего вместе с ней в небытие когда-то очень давно. Только зыбко, всё в пелене дождя, нереально. Покачался вчерашней тенью фрагмент тут, фрагмент там, да и скрылся, будто не был. Туда же канул и бледный образ, скорее контур, напоминающий человеческий, что вцепился неистово в перила призрачного мостика.

Почти растаяли ночные тени, когда Гай вдруг очнулся. Не сам проснулся, от шума, непонятных всхлипываний и очень влажного сквозняка. Он полежал ещё совсем немного, пока явь просачивалась сквозь тяжёлые веки, затем понял, что замерзает, и тогда лениво поднялся и подошёл к окну, от которого и шла промозглая свежесть. В беззвёздной темноте неестественно прямо, перпендикулярно земле, падал ливень. И без того тусклый фонарь над подъездом теперь казался совсем инфернальным, свет от него сочился мертвенно синий, и он не столько освещал двор, сколько подчёркивал темноту.